— Вот когда был начальник, ты со мной и поговорить боялся, а как он уехал, так ты разговорился.

Лундстрем покраснел в темноте.

Ложась спать, Хильда засмеялась.

День опять выдался замечательный. Бабье лето было в разгаре. Ягоды брусники красили багрянцем мох.

Сегодня повезло Инари — две связки винтовок и один ящик отрыл он. Олави и Лундстрем, выбившись из сил, только под вечер обнаружили по связке.

Прогалина напоминала не то полигон после обстрела мелкокалиберной артиллерией, изрытый воронками, не то работу гигантских кротов.

Заканчивая к вечеру работу, нужно было немного подровнять площадку. Ведь ненароком могли забрести даже в эту глушь незнакомые, нежеланные люди.

Во вторую ночь в дежурство Инари назначил Лундстрема.

Когда Инари, плотно поужинав, фыркал, умываясь перед сном, он увидел, как Хильда завязала горшочек с ужином в платок и отправилась в лес.

— Хильда, куда ты идешь? — остановил он ее.

— Ужин Лундстрему несу.

— Ты разве знаешь, где он?

— Дежурный у лодки, он меня сам просил.

«Надо будет предупредить Лундстрема, чтобы не болтал лишнего», — рассердился Инари.

Хильда уже скрылась на опушке. Не бежать же ему было за ней, в самом деле.

На следующий день пошел мелкий моросящий дождь.

Весь мир, казалось, был обложен серыми тучами.

В такой день работать — значило бы навлечь на себя подозрения. Поэтому Инари послал дежурить у лодки Олави. Когда Олави ушел, Инари спросил:

— Хильда, когда ты вернулась домой?

— Часа через два после того, как ты меня видел, господин начальник. — И Хильда замялась.

Дождь усилился.

Вернулся из лесу Лундстрем, промокший весь, и стал сушить одежду около печи.

Пришел из своей бани хозяин избы, пожилой бобыль.

— Течет у меня крыша в баньке. Ну, я решил дождь в избе на ваших камнях пересидеть. — И он лениво стал усаживаться на лавке, неодобрительно поглядывая на груды камней — «образцов», в беспорядке наваленных около печи.

— Неужели все это с собой забирать будете?

— Не все, а те образцы, которые понадобятся, отец.

И все закурили.

— Почему бы тебе не починить крышу на баньке? — хозяйственно осведомился Инари.

— А кто же это в дождь чинит крышу, — резонно ответил хозяин.

— А ты в сухой день чинил бы.

— Ну, а в сухой день она не протекает.

День проходил утомительно медленно.

Лундстрем время от времени искоса поглядывал на Хильду, прибиравшую горницу.

Инари видел, что ему как-то не по себе.

В сумерки, когда хозяин-бобыль побрел в свою берлогу, а Хильда понесла ужин к карбасу, к Олави, Лундстрем подошел вплотную к Инари и, волнуясь, проглатывая слова, сказал:

— Хильда знает про нас все: кто мы и что мы делаем.

— Ну?

— И мне кажется, что она ненадежна, что она может выдать нас — ее надо устранить.

— Ну… — Трубка у Инари решительно не хотела раскуриться.

— Ее надо устранить. Я берусь за это дело. Ее надо убить. Разреши мне это сделать…

— Ну…

— Я уже обдумал, как это сделать.

Наступило молчание, почти невыносимое в сгущающейся темноте осенних сумерек.

— Ты, значит, все уже обдумал? А как же она узнала обо всем? — И голос Инари зазвенел угрожающе. — Как же она узнала обо всем? — повторил он еще жестче.

И Лундстрема охватил непреодолимый стыд и презрение к себе.

Разве мог рассказать он Инари, что к Хильде бросало его пылкое сердце и молодость, что ему хотелось ее уважения; разве мог он передать, что уже во время рассказа Хильде он несколько раз хотел остановиться, чувствуя, что погибает, и все-таки рассказал? И как Хильда, оставаясь все такой же спокойной и холодной, не возвратила ему поцелуя и ушла домой.

А он, герой Лундстрем, промучился всю ночь страхом, что выдал дело и товарищей, и вот теперь, пока еще не поздно, надо действовать, но что надо делать, он не знал.

— Как она узнала! Да разве умному человеку трудно догадаться по нашим разговорам.

— Кто ей сказал? — отвернувшись к стене, глухо, сдерживая подступавшую ярость, спросил Инари.

— Кое до чего она сама дошла, а потом я думал, что она наша, и досказал остальное.

— Она все знает?

— Нет, не все. — Лундстрем чувствовал себя побитой собакой.

И Лундстрем представил Хильду лежащей без движения на мокром дерне, на берегу, среди выступающих из-под земли узловатых корней сосен. Он увидел ее соломенно-светлые волосы на желтых, опавших на землю листьях осины, и горький клубок подкатился к его горлу, глубоко в груди защемило.