— Ты хотел овладеть девушкой и раскудахтался, надулся, как индейский петух, а девчонка отвергла тебя, и ты решился устранить ее, — нарочито оскорбительным тоном произнес Инари и остановился.

Он почувствовал какое-то уважение к этой стройной девушке, пожалуй, даже благодарность за то, что она отвергла этого болтуна, и жалость к ней. Может быть, ее можно и не убирать с дороги.

— Ты уверен в том, что она предаст?

— Не знаю.

Тогда наступило тягостное молчание.

— Дождь прошел, — успокаиваясь, сказал Лундстрем и тоже подумал: «А может быть, ее можно не убивать. Но я-то все равно погиб. Инари на меня даже взглянуть не хочет. Может быть, лучше мне было оставаться в Хельсинки, там меня арестовали бы, конечно, но лучше тюрьма, чем презрение Коскинена, Олави и Инари. И зачем Коскинен нанял Хильду?»

Ветер разогнал тучи, и на бледном небе снова засияли голубые звезды.

Олави оставался дежурить на ночь.

— Он разложил веселый костер, — сказала Хильда, возвратясь из лесу.

Лундстрем ничего не ответил, скоро завалился спать.

Но заснуть он долго не мог, слушая приглушенный разговор Инари с Хильдой. Всего он расслышать не мог, и по отдельным долетавшим до него словам он пытался вникнуть в суть этого разговора. И тогда весь разговор выходил гораздо обиднее для него, чем было на самом деле, потому что ни Инари, ни Хильда ни разу не произнесли его имени и совсем даже не вспоминали о нем.

А он лежал на лавке и думал: «Ведь все это я заслужил». И это была для него самая горькая из всех ночей, какие он только мог припомнить.

Для Инари эта ночь была одной из лучших его ночей. И тепло сидевшей рядом с ним Хильды переходило в его тело какими-то невидимыми, но ощутимыми токами, вместе с теплом ее речей.

Она поступила прислугой в одном большом селе под Хельсинки к пастору, когда ей исполнилось четырнадцать лет. Первый год прошел сносно, на второй ее стала так допекать мелочной придирчивостью и необоснованными ревнивыми подозрениями жена пастора, что она попросила расчет. Расчета ей не дали, потому что прислуга в тех местах нанимается на год. Тогда она убежала от хозяев, но с помощью полиции была водворена на место службы. Хозяин оказался настолько добр, что вопреки требованиям хозяйки не обратился в суд, который присудил бы за этот побег к денежному штрафу или тюремному заключению. От этих хозяев Хильда ушла в дни революции и записалась сестрой милосердия в красногвардейский отряд. Ее отец и брат были батраками. Они в восемнадцатом году были в Красной гвардии, и Хильда в их отряде была санитаркой. Матери она не помнит. Отец был убит германской шрапнелью, а брат затерялся. И вот Хильда снова батрачит, уже совершенно одинокая, и, сама уроженка Турку, она пришла сюда, где ее никто не знает. Здесь не знают, что ее отец убит в гражданской, а брат, наверное, на каторге. Люди в глуши гостеприимнее, и даже тогда, когда совсем нет работы, с голоду не пропадешь.

Лундстрем уже давно заснул, а они все еще разговаривали.

И под конец разговора Инари сказал Хильде:

— Мы скоро уедем отсюда. Все, что наболтал тебе Лундстрем, неправда, но если ты об этом расскажешь, у нас всех и у тебя тоже будут крупные неприятности. Поэтому ты завтра же должна уехать отсюда. Жалованье и стоимость железнодорожного билета я тебе уплачу утром.

— Но куда же я поеду?

— Поезжай куда тебе нравится, только подальше от этих мест.

И здесь Инари подумал о том, как хорошо было бы хотя бы еще один раз в жизни так посидеть в темноте рядом с Хильдой.

И он вдруг резко встал.

— Я поеду на север, на лесоразработки, — решила Хильда.

— Что ж, может быть, там мы встретимся, — улыбнулся Инари.

На следующий день Инари вместе с Хильдой ушли на станцию железной дороги, проходившей в тридцати пяти километрах от селения, чтобы закупить там в лавке кое-какие припасы.

Олави же и Лундстрем снова работали как черти. На этот раз им повезло, и они выкопали больше оружия, чем в предыдущий рабочий день.

О чем говорили по дороге Инари и Хильда, осталось никому не известным. Точно так же, кроме Инари, никто не знал, что билет был куплен до Рованиеми.

Инари пришел на другой день усталый, но веселый.

— Сбежала она от нас, товарищ Олави.

— Так-то лучше — без баб, — ответил Олави и тихо затосковал по Эльвире, а Лундстрем покраснел, принимая слова Олави за насмешку.

Однако Олави ничего не знал о происшедшем, и никогда не пришлось ему узнать о разговоре, который был у Лундстрема с Инари, когда он, Олави, дежурил у карбаса в дождливый день.

В следующую ночь они осторожно, никому не сказавшись, выехали вниз по течению на плотно нагруженном карбасе. Они решили распределить работу так: один гребет, другой в это время рулит и наблюдает за окрестностями, нет ли вблизи чего-нибудь подозрительного, третий спит в челноке. В день два привала для варки еды.

Первый сел на весла Олави.

Вот прошла опаленная грозою большая сосна с условной зарубкой.

Лундстрем первый залег в челноке и, покрывшись одеялом, смотрел на идущие вверху разорванные тучи. Иногда какая-нибудь огромная ель или сосна протягивала свою мохнатую длинную лапу над узкой речкой, и тогда Лундстрем видел, как в хвое мерцают незнакомые звезды.

— Хорошо, что уже осень, а то комары заели бы, — протянул Инари.

Разрезаемая челноком вода тонко журчала около самого уха Лундстрема. Больше он ничего не слышал. Он спал.

Когда он проснулся, было уже утро, и река казалась совсем другой: шире и совсем розовой в свете встающего солнца. Лундстрем перебрался на карбас и сел у руля. Инари взялся за весла.

Мимо проходили берега, становясь все круче и круче, обнажая в косых разрезах горные породы, и наверху, на крутизне, отважно толпился лесной молодняк.

Вскоре Лундстрем услышал глухой отдаленный рокот.

— Это пороги, — сказал Инари.

Через несколько минут они услышали отдаленное ауканье и возглас: