— Это молодую елочку рубят, — сказал один лесоруб другому.

Тот прислушался и согласился.

Солнце сияло в каждой снежинке наста, сосны стояли прямые, высокие. В этом редком лесу было очень много солнца и было приятно дышать.

Поручик Лалука шел по лесу и думал: «Какая благодать, какое богатство, как хорошо!»

Он увидел десятника, который спорил с пожилым лесорубом.

Тот прямо говорил, что плата маленькая, лес редкий, приходится ходить и выбирать деревья.

— Больше ходим, чем работаем, а снег глубокий; ни к черту негодный лес, и без прибавки работать никто не станет: на кеньги не выработать!..

— Так ты, Сара, мне угрожаешь забастовкой? — громко, чтобы слышал поручик, спрашивал десятник.

Лесоруб замолчал, а потом сказал:

— Я тогда перейду на другой участок.

Поручик прошел мимо.

Марьавара жил в лесном бараке рядом с Каллио, а по другую сторону было место Унха. Марьавара мечтал отдать в школу своего восьмилетнего сына, чтобы он стал пастором и пригрел его старость, но дневного заработка в этом проклятом году хватало только на еду и то при большой бережливости. Мечты о судьбе сына не оставляли Марьавара, и он иногда говорил об этом соседу своему Каллио.

А Каллио, набивая табаком свою трубку, смеялся и отвечал:

— Сын тогда о тебе забудет, купит гармонь и будет ее бедным парням давать в аренду.

Марьавара очень сердился и начинал говорить с Унха. Тот поддакивал ему, а потом совсем некстати говорил о том, что в Советской России простой батрак и лесоруб могут стать министром и офицером.

Марьавара скоро засыпал и видел во сне своего сына бородатым проповедником.

Ему очень нравилась егерская шапка Унха с барашковой отделкой, и он обменял ее на свою и в придачу дал фунт колотого сахару.

В их барак вечером, когда они уже собирались спать, пришел поручик Лалука и стал говорить о Карелии, о великой Финляндии и о том, что в добровольческих отрядах хорошо кормят, обувают и одевают (Марьавара стал внимательно слушать), можно будет кое-что подработать, и, вероятно, каждому участнику освобождения дадут по гектару строевого леса, а лес в Карелии отличный. И… все молчали.

Каллио думал, что здесь леса хватит каждому по гектару. И вдруг вспомнил о том, что ему на сплаве говорил Инари и как он тогда ему не поверил.

— Черт дери, куда запропастился этот Инари, и почему Сунила надул, не зашел за мною осенью, и где он теперь раскряжевывает сосны?..

А Унха радовался тому, что барак полутемный и поручик не может его узнать. Никто не записывался.

Тогда десятник Сарвитсало объявил, что записываться можно у него утром, перед работой.

Они вышли. И тогда десятник сказал:

— Что касается записи, то многие бы записались, но… у них это принято называть солидарностью, а поодиночке их уломать совсем не трудно. Вот увидите.

А Каллио говорил в бараке:

— Много их таких ходит по баракам — пусть идут и воюют, если нравится.

Унха долго не мог заснуть и рассказывал другим, уже засыпающим товарищам, как ему жилось в армии под этими проклятыми капулеттами.

Марьавара тоже долго не мог заснуть, и утром пошел к десятнику Сарвитсало и записался в Карелию добровольцем и обратно в барак не пошел. Унха откуда-то узнал об этом, догнал Марьавара — он бежал за ним два километра, проваливаясь в снег, — и, запыхавшись, сказал:

— В таком случае отдай назад мою шапку!

Но Марьавара ответил:

— Обратно я не меняю.

Унха схватился за пукко — острый финский нож, висевший у пояса, затем у него отлегло от сердца, он обругал Марьавара темным человеком и ушел.

А поручик Лалука поехал обратно: лошади бойко втаскивали сани на пригорки, мимо бежали тундровые леса, дымились лесные озера.

Досадуя на себя, поручик заснул и проснулся, только проезжая деревню.

Около деревенского дома играли с большим медвежонком две девочки.

— Нанни, Нанни, сойди с дороги! — закричала старшая.

Офицер въехал в деревню.

Инари пришел на лесозаготовки второго января.

Было очень холодно, и люди согревались только на работе. Но работы всем не хватало, и лесорубы с заткнутыми за пояс топорами, со свертками своих вещей переходили с места на место, от одного лесозаготовительного пункта к другому, от одного акционерного общества к другому.

Шли группами. Обычно два вальщика-лесоруба и возчик с лошадью. Кеньги стирались от ходьбы. Возчики жаловались на дороговизну фуража.