Я пригласил вас, чтобы вы научились слушать голос хлеба, деревьев, рек.

Сасаки научилась. Слишком поздно, но научилась. Она со всей ясностью почувствовала себя частицей Природы.

Я утекаю, как река.

Я засыхаю, как цветок.

И смерть реки,

И смерть цветка

Всего лишь вечности глоток.

Я вымерзаю, как земля.

Я выгораю, как пожар.

Я ощущаю вкус угля

И жжение пчелиных жал.

И не пойму, где хлябь, где твердь.

И в шапке-невидимке смерть.

Мой Театр в смятении! Артисты не знают ролей. Нет нужных ролей, они еще не созданы. Маски с надеждой смотрят на меня: ведь я и автор и режиссер. Но чем я могу помочь им, если Театр не допускает фальши. И если река может заговорить на сцене моего Театра, то важно не то, что река обрела голос, а то, что она говорит правду. И перед этой правдой трудно устоять.

И только одна героиня мистерии борется, ищет выхода, хотя времени у нее осталось так мало. Это - Сасаки.

Я встану с постели.

Я сяду к окну.

Я кисточку в черную тушь обмакну.

Я выведу свой иероглиф.

На что он похож?

Он похож на войну.

И я той же кисточкой перечеркну

Войны ненавистный автограф.

Хочу уничтожить тот огненный знак,

А он вырастает, как рисовый злак

На рисовой тонкой бумаге.

Его не сожжешь - он в огне не горит.

Его не разрушишь - он тверд как гранит.

Он ночью мерцает во мраке.

Он губит меня, как взрывная волна.

Он ранит меня - я смертельно больна.

Как много страданья приносит Сасаки иероглиф войны. Словно он не просто знак, нанесенный тонкой кисточкой, а оживший призрак войны, который преследует девочку днем и ночью... Днем и ночью. Но рука не выпускает кисточку.

Я ближе бумагу придвину к окну

И снова я кисточку в тушь обмакну.

И дрогнет рука от волненья.

Другой иероглиф на солнце блестит.

И кажется, это Журавлик летит,

На крыльях, несет он спасенье.

Лети, мой Журавлик, быстрее лети:

Лишь тысяча птиц меня может спасти.

Рука белых птичек считает.

Со всех уголков благодатной земли

Слетелись ко мне на постель журавли.

И лишь одного не хватает.

Сасаки опустилась на циновку и закрыла глаза. Но не уснула: губы ее шевелятся, реснички вздрагивают. Она снова и снова пересчитывает окруживших ее бумажных журавликов. Их такая большая стая. Они спасут ее! Но вот одного не хватает...

Не хватает одного журавлика! А где наш журавлик "глаголы здесь чудили, задачки с рельс сходили"?

– Почему "театральное ружье" не выстрелило?
– сетует Пьеро.
– Почему в нужный момент он не появился в доме Сасаки?

– В Театре не все кончается благополучно. В Театре ружье может и не выстрелить в самый нужный момент, - оправдываюсь я.

– Вырвем листок из тетрадки и сделаем нового Журавлика, - тут же предложил Арлекин.

– Нет тетрадки, - мрачно отозвался Пьеро, - но он еще подоспеет... наш Журавлик.

И мои помощники от отчаяния снова почувствовали себя на сцене.

– Бессилен наш союз.

Жизнь стала трудной школой.

– Я плачу.

– Я смеюсь.

– Я грустный.

– Я веселый... Я такой веселый, что у меня по лицу текут слезы, а вместе со слезами течет грим. Может быть, я больше не Арлекин? Может быть, я превратился в Пьеро? Все перепуталось в нашем Театре.

– Мы не можем больше быть статистами!
– воскликнул Пьеро.

– Мы хотим действовать. Мы должны спасти Сасаки!
– поддержал его товарищ.

Мои спутники были удивительно едины:

– Нам нужны другие роли... в этой мистерии!

– Но мистерия уже написана, - робко возразил я, - других ролей нет.

– Тогда автора - на мыло!

– Но автор - жизнь!

Этот довод не подействовал на моих друзей.

– В жизни надо бороться. Только негодяи сидят сложа руки, когда человек в беде. Мы не согласны!

– Мы уходим... Увольняемся по собственному желанию, - буркнул Пьеро.

– Не имеете права нас задерживать!
– отстаивал свои права Арлекин.

Такого оборота дел я не ожидал. Я зажался и молчал. Я думал: хорошо, что они не стали рабами масок! Полный разлад с масками. Театр вышел из берегов. Сквозь маски проступали лица - взволнованные, полные решимости. Артисты становились людьми, и настоящими. Надо было помочь им удержаться, не смалодушничать.