— С болезнью-то, Сила Ипатыч, забыл совсем, — оправдывался Семен. — Погляди, пожалуйста, может, какие уже пора оплачивать. Хотя время и праздничное, да уж, извиняй, погляди неотложно.

Так как Сила Ипатыч недолюбливал агронома, то, скрывая свои чувства, был перед ним всегда излишне вежлив, почти угодлив, поклонившись, взял бумаги.

На нутре пекло и тошнило. Жена теперь станет изводить его сердитым молчанием. Агроном в городе наделал глупых и ненужных закупок. Сам себе Корытов не мог объяснить, как его, известного своей трезвостью, уже не первый раз заносит к Анисье. Чего он там ищет? «Тьфу ты, черт, — плевался Корытов. — Как это все отвратно и противно: и гости, и песни, и Любавины представления, и самогонка». Корытов не мог ухватиться трезвой мыслью еще за что-то неприятное, но точившее его сердце: он явно что-то забыл и знал, что вспомнит, и от этого было ему нерадостно.

Перебирая бумаги, вдруг с изумлением наткнулся на счет уездной почтовой конторы на восемьдесят два рубля и тридцать одну копейку. К счету был приколот булавкой листок тонкой розовой бумаги, где были перечислены с указанием дорогих цен журналы, выписанные агрономом для фермы до конца года. «Да он в уме ли, всадил такую прорву деньжищ. Прошлые годы для общего пользования выписывали два журнала да газетку, и те мало кто читал. Мужики только и выглядывают, как бы стянуть на курево тонкую бумагу. Все злое теперь от бумаги. Бумага. Бумага. Ах ты, черт, — вспомнил наконец приказчик так долго мучившее его. — Писать надо исправнику Скорохватову о поднадзорном Огородове. И как я, чурка с глазами, мог забыть о таком важнеющем деле. А вот забыл. Да ведь он, Ксенофонт-то Палыч, доберется до меня — в бараний рог согнет, — другой месяц пошел, а я не послал ни строчки. Что он тут делал, этот наш агроном? С виду ни дать ни взять тихоня, а вот пойди ж ты. Хворал потом. Ну это не в счет. Это со всяким может попритчиться. Так, значит, хворал. Потом, у хозяйки по месту постоя на маслену гулял — плясал и песни пел. Но песни тоже орать никому не заказано. А вот это пропишу: на гулянке девку Любаву заставил читать из спектакля Горького. Мура одна вышла, но слушали и вникали. Думаю, без толку. Других встреч не замечал. А уж это, извольте знать, не иначе как ради смятения покоя за казенные деньги навыписал разных газеток да журнальчиков, кои у нас охотнее всего идут на курево. Как-то: «Русское богатство», «Мир божий», «Вестник знаний», «Знание и польза», «Родник», «Всходы», «Хозяин», «Нива», «Вестник сельского хозяйства», «Юный читатель», «Уральская жизнь», «Крестьянское хозяйство». Я в этом деле большого проку не вижу.

Наметив мысленно содержание доноса, Сила Ипатыч тут же, у тепла, поел печеной картошки без соли и немного унял изжогу. Потом в прихожей избе засветил лампочку и долго крючился за столом над чистым листочком, уладив свои ладони под ляжками. Для бумаги мысли никак не вязались, и, ничего не высидев, приказчик в конце концов отложил писание до утра, на свежую голову.

Укладываясь спать на печи, все приноравливался животом к горячим кирпичам, чтобы совсем уласкать воспаленное нутро. Устроившись наконец, как хотел, размягчился всей душой и умильно подумал о себе, что он добрый, верный человек и впредь всем людям будет желать добра и удачи. Под влиянием этих хороших мыслей, без злости, но строго осудил себя за то, что взялся за пять рублей выслеживать ссыльного агронома и писать на него. «За иудино ремесло платят, — казнился Сила Ипатыч. — За такое ни бог, ни люди не простят. Да и не по годам уж мне такой приработок. Жаден ты, Сила, — рассуждал он в уме. — Куда рвешь-то? Что ли, не стыд, на пятерку обзарился. Но нет, погоди маленько, — погрозил кому-то Сила. — Деньги деньгами, их могло и не быть, а такому человеку, как агроном Огородов, у нас не место. Жили до него тихо, спокойно, а он явился — умней всех — и все смешал в кучу: и семена, и обмолот, и перемену полей, и машины, и журналы, и воскресную школу, и спектакли опять. Дай ему волю — он всех смутит. Деньги, их можно и не брать, а писать на него надо. Не нами сказано, не сей ветер — пожнешь бурю».

Сила постепенно уверился, что Огородов заслан кем-то на ферму для смуты, и потому твердо, слово за словом начал складывать деловую бумагу на имя исправника Скорохватова, но не дошел и до половины, вступив в вязкую дремоту, и вдруг со сладким ужасом оступился куда-то, сознавая уже во сне, что нашел желаемое успокоение и из него больше не подняться.

В росписях месяцеслова март наречен праздником года, потому наверно, что в вечном круге времени он, единственный, приносит всему живому самое чаянное — пробуждение. После осенних сумерек и бесконечной зимней ночи, когда уж начинало казаться, что все на белом свете окоченело и вымерло, вдруг все просыпается, прозревает, и нету конца радостным откровениям. И чем выше и ясней мартовские небеса, тем сильней трепет и биение новой жизни, тем мучительней и прекрасней пора смятения и поисков, от которых ни единому сердцу нет и не будет покоя во веки веков. А март уже надолго затеял весенний пир, и много слетит буйных хмельных голов в честных поединках за счастье и право обладать. Но потери не опечалят — для широты жизни нужна свежая, молодая сила, слитая в материнстве с вечной красотой.

Первопрестольный праздник — март. Да и начинается он веселым поминанием великой грешницы Евдокеи. Светлые боги, создавая свое благодатное весеннее царство, на престол его посадили молодую Евдокею, наделенную порочной красотой и гибельной, палящей страстью. Она умела не только совращать, но умела творить любовь и за божий дар этот высокий была прощена в грехах своих. И всякий, кто хоть раз видел Евдокею, молодел перед нею, с жаром делил ее ласки и не ведал раскаяния, потому что не обман, не слабость и даже не разум руководили им, а святая неосознанная тайна самой весны и жизни.

В свою пору должна цвести черемуха, и на ее цвет и запах должны слетаться пчелы. Знают ли они друг друга, цветок и пчела, говорят ли они между собою — кому ведомо! Но их соединяла весна, и они поступают так, как велено ею.

Теми же законами нетерпеливой и неосознанной любви и обновления извечно живет мужик-пахарь. За зиму он так нагоревался без земли и вольного труда в поле, что с первыми весенними рассветами ему уже нет ни сна, ни покоя. Он знает, что впереди ждет его каторжное время, но меньше всего думает о тяжести и мучениях, а только и ждет соединения с землею, ради которого он живет и которое обновит и его, и землю, и это будут самые блаженные минуты.

Семену Огородову были с детства знакомы радостные весенние ожидания, и он целиком отдался им и был счастлив не только самой жизнью, но и близкой работной порой.

Как только начали появляться первые признаки пришедшей весны, его неудержимо влекло на солнечный, обвеянный ветром простор, поближе к земле. В широком раздолье лесов, перелесков, полей, оврагов, лугов, залитых солнцем, он острее чувствовал поступь весны, которой уже была полна вся природа. Связно, умом охватить и осмыслить все то, что совершалось на его глазах, он не мог, зато с радостным возбуждением искал и находил приметы хороших перемен и по ним старался узнать, какие ветры принесут перволетье, рано ли поспеет пашня, каким выстоится лето.

По межам и опушкам, где зимние вьюги намели высокие сугробы, снег затвердел, спекся, и наст его так прочно заледенел, что только потрескивал под ногою. Подножья деревьев и стеблей полыни на солнце уже обтаяли, будто оступились в глубокий снег, на теплых космах прошлогоднего былья, похожего на мочало, под кустами лозин, трепетно сверкают и горят крупные холодные капли. С понизовий, что в тихом заветрии, тянет широким согретым дыханием, и снег тут же успел набрякнуть, отяжелел, густо засеян вытаявшими крылатыми чешуйками березы. По пригретым увалам, на белом зимнем покрывале, негусто чернеют заплаты проталин, — земелька на них еще не живет, стылая, зато снежные закрайки початы лучами солнца, изъедены и осыпаются стеклянным крошевом, истаивая без мокра.