Катерина была старше Петра только двумя годами, и, когда они еще до раздела жили вместе, относились друг к другу как ровня. Она пришла первой невесткой в дом Огородовых — свои девки уже были выданы — и принесла много радостных неловкостей для троих братьев, которые вдруг перед чужой молодой и красивой женщиной впервые почувствовали, что не так спят, не так едят и ходят, не так одеваются, а говорят вовсе не то. Сама же Катя вжилась в новую семью сразу, будто родилась в ней. Она с легкой веселостью впряглась без малого коренником в большой воз домашнего обихода, и свекровка, мать Фекла, сама работница с пеленок, полюбила невестку ревностней, чем родных дочерей. «Своих-то, бывало, недошлешься, а эта — когда только поспевает. Уж чем поискал господь, так невесткой», — похвалялась Фекла. Даже золовки, куриные головки, и те искали ее внимания, когда набегала в гости. Но особым доверием проникся к Кате Петр в ту пору, когда стал похаживать на вечерки. Робкие, застенчивые секреты его Катя безошибочно вызнавала и умела тонко пошутить над ними.

— А весело ли вчера гулялось? — спросит, бывало, Катя и слушает, и смеется меж дел, то хлопая половики, то метя пол, а то перемывая посуду.

— Дед Козырь с балалайкой приплелся — усмешил до смерти, — рассказывал Петр.

— И вот так небось кособенился? — подсказывала Катя и, смеясь, брала веник, как балалайку, показывала, как выламывался дед. — А та?

Петр уже знал, что Катя спрашивала о Симе Угаровой, которой он глубоко и втихомолку бредил. Мучился и стыдился он своих первых чувств, как сладкого неотвязного порока, и боялся, чтобы об этом никто не узнал. Даже от Кати таился, но ей дано было все знать.

— Чего покраснел-то, ровно маков цвет? Тоже мне, ухажер. А хочешь, скажу по правде? Ты перед ней не особенно-то. Вот-вот. Не выказывай-ко слабинку-то, а то вытрет о тебя ноги и пройдет мимо. Такие они, оторви да брось.

— Я, Катя, вроде бы слепну перед нею.

— Небось не ты один. Девка видная, кого хошь ослепит. К тому и говорю, себя не роняй.

Катя еще издали заметила Петра и, раскидав пеленки по жердям, стала ждать его.

— Ты к Андрею, так в кузнице он. Убежал, не евши.

— Да нет, знаешь… Шел-то я чего, поговорить бы. Да с тобой, с тобой.

— Небось опять та?

— Та самая.

— Вот далась девка. — Катя своим острым глазом сразу разглядела Петра и, помяв губы в улыбке, удивила: — Надумал-таки засватать? Да не таись. Нешто я слепая. В свахи небось зовешь? А еще-то кто?

— Матвей Лисован, крестный.

— Да он мыл ли бороду-то?

— Уж ты скажешь. Матвей — мужик обрядный.

— Да куда как. Но языком ходовый, верно. На это гож. Но я раньше обеда не управлюсь.

— Раньше и не к чему.

— С нею-то договорился?

— А то как бы.

— Отец еще. Он-то что?

— Мне хоть что. Мне посвататься, чтобы все порядком, а там как бог, возьму убегом.

— Неуж и это обсудили? Ну ты тоже, в ухо не занесешь.

— Согласна ты, что ли? Мне теперь как думать-то?

— К обеду запрягу. А дьявол-то твой, рыжий, раньше времени не наберется?

— Покараулю.

— Ай уж совсем загорелось, Петя? И не погодишь? — при этих словах Катерина смутилась сама, но, встретив упрямый взгляд Петра, поправилась: — Ну ладно, ладно. Отмерил — режь. Заходить не ладишь?

— Побегу, Катя. Такой день.

Катя, высоко вскинув оголенные локти, затянула на затылке углы белого головного платка и раздумчиво сказала деверю, уже направившись уходить:

— И вот так вся жизнь насупротив: тут укора не избудешь, как влипла, а вам на радостях. Да, не нами заведено.

Она пошла к крыльцу, небольшого росточка, плотная, босая и в длинной юбке, отчего талия ее казалась низкой, а шаг был легким и вьющимся.

От Кати Петр пошел к крестному, Матвею Лисовану.

Тот сидел на крылечке и в деревянном корыте сек табак. От едкой пыли глаза его так покраснели и натекли, что он не сразу узнал Петра. Черная сатиновая рубаха на нем была порвана по оплечью, и он завиноватился:

— По домашности, думаю, сойдет. Извиняй. А ты чего рано? Сказывал, к обеду.

— К обеду и есть. А пришел — волнительно. Катя за тобой заедет.

Матвей снял с колен корытце и из свежего наруба стал свертывать цигарку. Заклеивая ее языком, обсыпал табачной крупой всю рыжень бороды.

— Волнительно, говоришь? Язви тя, волнительно. Знать бы, что дураком вырастешь, в купели утопил бы. Люди сеют, пашут, по тюрьмам сидят, дороги кладут, а ему волнительно: жениться приспичило. То-то и есть, что отца нету. Он бы, покойна головушка, оженил вожжами — сразу бы отхлынуло.

— Говорено уже, крестный, давай о другом, — усталым голосом попросил Петр и, закрыв глаза, локтями откинулся на верхнюю ступеньку.

— А на тебе, Петруха, и впрямь лица нету. Ночь-то небось всю напролет целовались да миловались. Лешаки, язви тебя. Возьми-ка вон половичок с веревки да кинь в телегу, полежи маленько. — И вслед Петру присказал: — А туда же, жениться. Отца нет — вот и волнительно.