— А ежели общество поперек упрется — не перешагнешь ведь?

— Я понимаю. Старики упрутся — ничем не сдвинешь. Как ни суди, нужен закон. Чтобы без ссор и драк. По порядку бы. И все равно буду подтачивать эту старину. Сбивать мужиков стану. Разъяснять. И вообще, Ефрем, пасу про себя думку — приохотить бы земляков к книжке. Она на все глаза откроет. Сам я поглядел на здешнего мужика, на эстляндского фермера, на опытные поля при лесном институте, послушал умных людей, и — боже мой, горит теперь душа рассказать своим мужикам о мудрой работе истинных-то хлебопашцев. Чудес достигли люди. Вот я теперь и думаю, что мужик наш, пахарь, должен знать и природу почв, и семеноводство, и систему травополья, о культурных лугах… Да и тот же скот, разве у нас скот — так, одно званье.

— Так, так, — сомнительно покивал Ефрем и опять усмехнулся: — Значит, перво-наперво отрезать мужику большой ломоть земли? Так? Так. Второе, чтобы он весь ушел в эту землю. Верно?

— Что ж, Ефрем, землей живем, греха не вижу, если поклонюсь ей лишний разок. Она это любит.

— Знамо, знамо, понура свинка глубже роет. Расчетец ведь тоже. А я-то подумывал, ты одних мыслей с Егором Егорычем.

— Нет, Ефрем, судить по всему, несхожие наши мысли. Тут случай один вышел, и я хотел поговорить с тобой, да теперь вижу — не к чему.

— А что так? Расскажи, мы люди понятливые.

— То-то и вижу. Значит, разговору не будет.

— Хозяин — барин. Только и Егору Егорычу скажи об том.

— Дай встретиться, а уж сказать скажу. Я ему скажу.

Ефрем явно нервничал: столкнул на затылок свой картуз, подвигал плечами, не найдя что сказать, заботливо охлопал карманы. Достав коробок со спичками, брякнул ими:

— Пойду разожгу самовар. Гляди, так подойдет сам. А вон и он. Легок на помине.

По тропинке от реки к бане поднимался Егор Егорыч. Увидев наверху Ефрема и Огородова, помахал им фуражкой. Ефрем, чтобы перехватить гостя на тропе, заторопился к бане. Огородов видел, как они сошлись и о чем-то стали разговаривать. Страхов, несший свою фуражку в руках, сперва обмахивался ею, а потом надел Огородов знал, что разговаривают о нем, и заражался злобой.

Страхов, будто уловил настроение Огородова, вдруг ни с того ни с сего захохотал, пошел к умывальнику. Ефрем вынес ему мыло, полотенце, а сам все толочил и толочил свое. Чтобы не видеть их и не злиться попусту, Огородов снял пиджак, раскинул его на траве под забором и лег.

Перед глазами, выше головы его, поднималась густая, нагретая солнцем заметь травы, которую даже не брало прямое полуденное солнце, зато изнутри вся зелень была налита таким нежным и сочным светом, словно тихое сияние исходило от каждого стебелька и каждого листочка. Огородов удивился свежести травы — все-таки уж лето давно за перевалом — и начал рассматривать, что тут росло. Выше всего из межевой дикоросли вымахал мятлижник, вольно вызревший, с тяжелой от семян метелкой. Огородов пригнул к себе его тонкий, прогонистый и гладкий стебелек, и на полу пиджака просыпался щедрый высев сухих зерен. Низом, по самой земле, выстилалась по-весеннему молодая и чуть-чуть влажная куриная склевка; над нею ежилась дикая редька; в прогалах, не своей силой, конечно, цепляясь за соседей, бодрилась луговая герань, небось раз третий за лето убранная скромными фиолетовыми цветками, чистыми и светлыми, как первое откровение. И вязал наконец всю зелень в неразъемную паутину мышиный горошек, который тоже гляделся свежо, только полные стручки его взялись седым ворсом.

Огородов смел с пиджака сорную осыпь мятлика, а опустевший колосок его пропустил через щепоть — и меж пальцев нахохлился тугой пучок семянки. И вспомнилось ему свое село. Страдник-июль. Знойный полдень. Тишина и безлюдье по деревням: весь крестьянский мир на покосе, а мужики поразгонистей, уже благословясь, взялись за жнитво. По косогорам въяве притомилась отбеленная рожь, овсы местами так затяжелели, что покачнулись и даже вылегли. За овинами, в травяном перестое, воздух напоен дурманом укропа и конопли.

Мальчишкам тут приволье — они до тошноты объедаются нелущеным горохом, молодым, сахарным. Неспелую овощь — что в ней толку — матери берегут от детей, потому всяк для себя ворожит на мятлике, будет ли ему выволочка за краденый горох. Если от колоска мятлика в щепотке сбежался петушок с гребешком, гуляй без заботы, а курочка, без хохолка, жди лупцовку.

— Здравствуй, Семен Григорьевич, — прервал воспоминания Огородова Страхов. — Любо небось на земельке-то поваляться? А?

— Да вот только и осталось — поваляться. — Огородов поднялся и, будто уличенный в недостойном поступке, сконфузился, развел руками: — Хуже наказание вряд ли придумаешь.

— Да уж это пожалуй. Здравствуй, Семен Григорьевич. Здравствуй. В деле страдание и без дела страдание. Такова она и есть, крестьянская душа. Ну, садись, рассказывай, как живешь-можешь, что жуешь-гложешь. Все приглядываешься к мужицкой жизни со стороны? Книжки почитываешь?

Снисходительный и ласковый голос Страхова, его свойски-шутливый вопрос о житье-бытье вмиг вернули Огородову расположение к этому человеку. «Я как-то сразу ни уха ни рыла, а завинил его, — подосадовал на себя Огородов. — Может, он и не виноват вовсе. Может, сам в переживаниях…»