— Да оно примерно так и есть.

— Так, да не совсем. Однако прошу извинить. В вас тоже есть что-то от той птички. Растревожили вас мужики, и пружина в вас сработала. Русский человек умеет строить, но охотно и разрушает. Если вы тем же страстным словом воспламените всех своих земляков, считайте, что общине крышка. А дело это напрасное. Ей-ей, напрасное. Просто ни к чему. Для ваших мужиков община — это жизнь такая, какая она есть. Искусственно, как вы хотите, жизнь не переделать. Нет. Ее только можно изувечить, на что всегда охотно идет русский человек. Предположим, что добьетесь своего и каждому дадите надел. Тогда каждый должен работать на своем наделе в поте лица, а он, каждый-то, не умеет, да и не желает. И его земля опять попадет в руки сильного. Неужели вы думаете всерьез, что Кирьян Недоедыш может когда-то стать исправным хозяином? Да он рожден Кирьяном. Это надо понять.

— Правильно, Исай Сысоич: Кирьян при любом устроении останется Кирьяном. И бог с ним. Но почему же толковый и трудолюбивый хозяин должен разделить с ним участь нищего. Вы поймите, что жить с оглядкой на Кирьяна — это захиреть всем. Нет, с Кирьяном Россию вперед не выведешь.

— Уж таков удел. Судьба, что ли, сказать. И не знаю, как для вас, а для меня судьба России завидная. Да о чем говорить, боже мой, вспомните хотя бы о славе русского оружия.

— После японской-то кампании? — усмехнулся Огородов.

— Это всего лишь горький урок. Такое может быть со всяким. И в народе я не вижу особого уныния. А здесь, в Сибири, тем более, потому как сибиряк в силу суровых условий жизни вообще не склонен к душевным излияниям. Все принимает не раздумывая, даже не пытаясь понять, — для него все от бога, и сам он богов. И не надо тревожить это тихое очарование мужика. У Европы свой путь, а у России свой, самобытный, и, трудно сказать, кто от кого отстал. А русский-то человек по складу своей наивной, если хотите, первобытной души ближе всех стоит к богу и, умея терпеть, скорей других выйдет на праведную дорогу. А вам, нетерпеливцам, все далось ломать и ломать. У чего корень сгнил, то само погибнет.

Семен намеревался и не мог уйти спать, — ему хотелось разговора, но не о земле и мужиках, а о своем, задушевном, счастливом и решенном, оттого и слушал постояльца рассеянно, не отзываясь мыслями на его слова. Однако хорошо сознавал неудовлетворенность постояльца и горько жалел его: «Несчастный ты, брат, коль можешь в такую пору молоть чепуху. Да уж, видать, правда — своей радости нет, чужая не согреет. А я, может, выкрою денек-другой, наведаюсь в Усть-Ницу, — вдруг твердо и весело подумал он, но, углубившись в размышления, немного остыл. — Я представляю, как она посмотрит на меня своими большими глазами и скажет с непременной усмешкой: «Гостей-то, гостей со всех волостей. К кому такое счастье?» — «А ты не угадываешь?» — «На столбовой дороге живем — где ж угадать». — «А если к тебе?» — «Так я вроде не заказывала…»

Предполагаемая в мыслях встреча с Варварой вышла какая-то неукладная и разом погасила все радостные порывы Семена. То, что говорил постоялец о мужиках, Семен не понимал и, чтобы завершить беседу подходящим словом, сказал первое пришедшее на ум:

— Завтра день моей бабки. Она, покойница, бывало, уж непременно пошутит в свой день: «Федора, не выноси из избы сора — через забор июнь глядит».

— Не люблю я эти словесные поделки, — позевывая, заключил постоялец и вдруг повысил тон: — Да и все это приписали народу, а сам народ ни уха ни рыла.

Огородов на вызов постояльца не отозвался, и тот не скрыл своей обиды:

— Вы, Семен Григорьевич, гляжу, совсем без внимания оставили мои слова о России, о мужике. Что так, а?

— Да нет, Исай Сысоич, я как раз охотно выслушал, только ведь мне завтра чуть свет на пашню.

— М-да, — с явной укоризной вздохнул постоялец и, сцепив ладони, жарко потер их. — Итог один: всякому свое.

Огородову жаль было разрушать строй своих хороших мыслей, и он избежал спора. Простившись с непонятной для постояльца улыбкой в голосе, ушел спать, а Исай Сысоич с заносчивой важностью заключил: «Вот именно всякому свое: и этот, взять, собьет с себя пыль дальних дорог, вцепится в соху и запашет в землю все свои порывы, мысли, душу, и станет в России на одного ретивого пахаря больше. А я нашел было в нем какую-то пружину. Все, все они на одно лицо».

Утром, в канунную пятницу перед троицей, Семен и Сане Коптев выехали в Туринск. Семен взял с собой свой кожаный чемодан, в который уложил мало надеванные, добротной выделки, армейские сапоги, суконный мундир, ремень с медной пряжкой, праздничную льняную рубаху и пару подметок из бычьей кожи, толщиной в полтора пальца. Мать Фекла встревожилась, глядя на сборы сына, а когда он сел в коляску с Коптевым, не удержалась и спросила:

— Христос с тобой, Сеня, уж ты не с концом ли куда?

— Эх, мать, какое с концом, тут начала еще не видно. Дай разбег взять. Пошел, Сано. Трогай.

Так мать и осталась у ворот в недоуменье и расстройстве, метнулась было к младшему, но и того не оказалось дома, успел улизнуть куда-то ни свет ни заря. «Да как хотят, — в сердцах на сыновей подумала мать Фекла. — Как хотят. Все по себе да все по себе, а матери ни слова. Теперь, видно, уж так заведено».

А Петр тем временем подходил к дому старшего брата Андрея, жившего на Одине, отшибом, верстах в полутора от села. Дом был поставлен наново, а стены его, уже тронутые солнцем, взялись загаром, особенно по карнизам. Подворье стояло еще не обстроенное, не было даже ворот — пока торчали одни столбы, а между них, чтобы не лезла чужая скотина, на скорую руку продернули выемные жерди. На них, когда подошел Петр, жена Андрея, Катя, развешивала только что постиранные пеленки.