С тем и подвернула к дому Матвея Лисована, высадила его и хотела было ехать домой, как вдруг из ворот выскочил Петр, ждавший их возвращения, с утомленным и просветленным лицом, веселый, обнадеженный. Но по виду Матвея сразу догадался, что у сватов дело не выгорело и, ни о чем не спрашивая, умоляюще поглядел на Катерину.

— Садись, дорогой поговорим, — попросила она Петра, сторонясь его глаз.

— Отказал?

— Садись, говорю. Видишь, жеребчик совсем не стоит.

Удерживая вожжи, Катя пересела на заднее сиденье к Петру.

— Я так и знал, заедят они ей век. Что же это такое, а? Что он сказал-то?

— Да ведь если бы он, Петя. Он и слова поперек не молвил. Все она, Симочка твоя ненаглядная. Ох и змея. Вот змея так змея. Свечку поставь господу богу, что развязала вас судьба. Гадюка она, Петя. Змея подколодная. Я-де у тятеньки в довольстве да холе взрощена, и к Огородовым на нищенскую долю? Лучше-де в Туру.

— Да быть того… Да погоди же, то ли судишь?

— Чтобы с места не встать, — Катя перекрестилась и с улыбкой локтем ткнула Петра: — Да ты не кручинься. Ну ее к лешему. Я посмотрела на весь их выводок — деревянные они. И Симка как вызверилась — тоже деревянная. Хочешь, я тебе посватаю девку? С ума сойдешь. Симка-то ей в подметки не годна. Хочешь, завтра поедем и высватаем. Вот змея-то взбеленится.

«Взбеленится. Взбеленится, — настойчиво повторилось в уме Петра вдруг поразившее его слово. — Не ей взбелениться, а мне. Запятнала. Запятнала и опозорила»…

— Что умолк?

— Как же это, Катя? Ведь она накануне дала полное свое согласие. Как я теперь людям глаза-то свои покажу? Ведь это всю жизнь ходить на смеху. Пальцем указывать станут: вот-де, глядите.

— Ну и пошел. Ну пошел. Вот все вы, Огородовы, такие. Вам лишь бы поплакать. И мой такой же.

— Хорошо, что Семен в отъезде.

— А то что бы?

— У него своих забот. Да я еще тут.

— Своим горем не проживешь.

— Останови, Катя. Пойду домой.

— А ведь ты что-то задумал?

— Я ничего не знаю. Может, к ней сходить? Сходить, а?

— Только не к ней. Слышишь? Только не к ней.

— Не к ней так не к ней. Плохо мне, Катя.

— Все еще будет, Петр. Только голову не теряй. А невесту тебе засватаем — всей округе на удивленье. Мы еще покажем.

Мать Фекла полола грядки в огороде. Постоялец Исай Сысоич сидел на крыльце и грел голую спину на предвечернем жарком солнце. Петр прошел в избу и долго ходил из угла в угол, переживая мучительное желание увидеть Симу и поговорить с нею. Он, как это и было не раз, готов встать перед ней на колени, готов плакать и целовать ей руки, и она умягчится, расплачется сама, но тут же, на одном кругу, что-то перевернется в ней, и легко отречется она от своих слов, забудет свои слезы и сделается жестоко непреклонной. «Нет, нет, все кончено, — думал он. — Рано или поздно такое должно было случиться. Она играла в любовь, забавлялась моей ревностью, но не любила. Да и боже мой, за что любить-то? Ведь я бы в церковь повез ее на чужой лошади, в чужих сапогах. Позор перед всем белым светом. Она, умница, поняла все это раньше меня. Милая умница. Милая, милая, отравлен я тобой, и все моя судьба завязана на тебе крепким узлом».

Чем лихорадочней думал он о Симе, тем меньше и меньше было у него злости на нее, зато во всем винил только себя. Он знал, что сватам частенько отказывают, и все унижение, весь позор ложится на жениха, но свое несчастье Петр считал непереживаемым и страдал вдвойне: и оттого, что ему отказано, и оттого, что он не перестанет любить Симу, которой так доверился, что для себя, кажется, ничего не осталось. Всю свою жизнь, прошлую и будущую, он видел сейчас только через свое горе, понимая, что ближние теперь начнут жалеть его, притворяясь и скрывая свою жалость, дальние станут посмеиваться, одни со злорадным откровением, другие утайно, по-за глаза, а он будет все время знать и помнить об этом, но делать вид, что с ним ничего не случилось. «Как же не случилось, — спорил он сам с собой и утверждал: — Случилось же. Случилось самое большое несчастье, и я не смогу и не стану обманывать ни себя, ни других. Прежде, что бы со мной ни произошло, я обо всем рассказывал Симе, и, по мере того как я рассказывал ей и всматривался в ее участливое лицо с высоко поднятыми бровями, горе мое уменьшалось, а порой становилось забавным, и мы от души смеялись вместе».

Петр вспомнил, что Сима всегда говорила мало, но зато каждое сказанное ею слово было таким милым и ободряющим, что больше никто на свете не сможет сказать так, как выходило у ней. Ее голос и то, как она могла говорить, смеяться, молчать, сердиться, ее брови, глаза — все это глубоко легло в его сердце, сделалось его частью, с которой он радостно сжился и которая заставила его забыть самого себя.

Он задами, через огород, вышел на скат берега и сел в молодую, яркую, сыростью и прохладой пахнущую траву. В кустах черемухи звенели овсянки. На гибкой вершинке молодой ели качалась и встряхивалась сорока, взмахивая то вверх, то вниз своим упругим хвостом, — в густой зелени ельника ее белая манишка пронзительно сияла накрахмаленной новизной. Над головой было белесо-жаркое небо с редкими кучевыми облаками. Где-то, вероятно совсем рядом, было осиное гнездо, и осы с тонким и сердитым жужжанием проносились мимо и западали в траву.

Свет, тишина и душистый покой обняли Петра, и детское, беззаботное, радостное наполнило его сердце. Ему вдруг показалось, что вся беда его придумана им самим, — значит, все можно легко и просто исправить, изменить — надо только увидеть Симочку. Увидеть сейчас же. Встретившись, они обрадуются друг другу, объяснятся. Охваченный нечаянным, но бурным детским восторгом, он вскочил и побежал в Борки. В Сухом логу, переходя через ручей по скользкой, замшелой колоде, оступился в грязь, однако в торопливой горячке не почистил ни брюк, ни сапог. За угаровским овином, где, бывало, по вечерам его ждала Серафима, передохнул, на что-то надеясь и волнуясь тем прежним сладким волнением, какое переживал, когда приходилось самому ждать Симу.

В деревне по сухой накатанной дороге звонко стучала порожняя телега. Возле кузницы мальчишки остро хлопали длинными пастушьими хлыстами. У крайней бани, на плотике заголившаяся баба била вальком по мокрому белью. Вдруг все эти вечерние звуки показались Петру чужими, безучастными к его судьбе — все они, живые, прочные, всякий на своем месте, вернули его к строгим мыслям. То ли он делает? К чему все это, что он видит и слышит? Ничего бы не знать и не знать самой Симочки. При этой последней мысли у Петра вроде что-то оборвалось на сердце, и он вдруг почувствовал оглушившее его полное равнодушие к окружающему миру.