Я не знал, как себя вести при этой пьесе. Ну, у людей своя драма, своя канва. Ничего не сказал и молча жил с ними. Мог бы попрощаться и уйти, но делать всё равно было нечего, и вдруг как ещё можно было бы помочь. Кроме денег хотелось каким-то, пусть и малым, действием поддержать любого из них или каждого по отдельности – хотя бы удержать, когда кто-то оступится.

Женщина стала задирать в несколько приёмов длинную юбку. Я хотел отвернуться, но под юбкой виднелась ещё одна. К нижней, такой же добротной и вполне самостоятельной, были грубо и криво пришиты два крупных кармана.

– Вот, Миша, тебе! Пасхальное яичко, – она вручила другу первое яйцо.

Он принял, убрал в глубину сумки.

– Что, покрасить не получилось? Поди, поленилась? – Михаил старался разнообразить разговор со знакомой, наверное, потому что с ней мало кто разговаривал, и он хотел покрыть зараз её потребность в дневном или с запасом более долгом общении.

– Красила. Молоком. Просто не прокрасилось, не видно. На лук денег нет.

Я хотел было поделиться сокровенным знанием, что в некоторых магазинах специально продают луковую кожуру, но это прозвучало бы за гранью всякого цинизма. «Вот тебе наука: даже самое безобидное может оказаться грубым и неуместным!» – я пару раз в день делал себе подобные выволочки, когда говорил не думая.

Женщина спохватилась, достала второе яичко.

– А это тебе, прекрасный незнакомец!

– Спасибо! – я сделал неглубокий реверанс.

– Вот, дорогая! Тебе калейдоскоп и конфеты, – конфет было немного, но было несколько «морских камушков» (таких давно уже нигде не было видно).

– А конфеты мытые? – сказала она вместо «спасибо».

Моё здравомыслие и так было подвергнуто сегодня многим испытаниям, а тут захотелось схватиться за голову, закричать, как на картине Мунка, и броситься бежать.

Михаил прихватил меня за локоть.

– Она… – он сморгнул слёзы, – она в детстве мыла конфеты. Работала с детства от бедности уборщицей в магазине и собирала оброненные конфеты. Приносила младшим брату с сестрой домой. Может, тогда и сошла с ума.

Тут уже я отвернулся. Но не ушёл.

Через мгновение Михаил подтолкнул меня.

– Пойдём!

Я, уже не глядя на недужную, пошёл медленно вперёд.

– Понравился ей калейдоскоп? – после некоторого молчания я возобновил диалог.

– Да, а кому калейдоскоп может не понравиться?!

С этим нельзя было не согласиться. Я бы тоже сейчас и в любое другое время смотрел бы и смотрел в неповторимые пёстрые стёкла, ловил в них светлую невозможную будущность!

– Знаешь, что ещё у меня здесь? Невоплощённые души. Это те, кто не родился, хотя уже был помыслен – от войны, от невзгод, от безысходности, от ранних самоубийц…

Я кивнул.

– Они совсем лёгкие. Я даже не знаю, сколько их у меня. Видишь, какая в итоге тяжесть?! От страха перед миром они сбиваются вместе, как-то общаются между собой, продолжают искать защиту, не зная самого страшного о себе, что им не воплотиться.

Мы подошли к окраине города. На пустыре перед рекой оставалась только церковь. Дальше был крутой склон и выход к реке.

– Может, у неё и дети есть?

– Есть. Двое. Уже внучата большенькие. Дети её стесняются. А внуки нет. Может, сейчас их увидим, ребят. Сейчас они, верно, играют. Ладно, завтра раздам всем внучатам конфеты.

– А у тебя есть дети, внуки?

– А как же, – мужчина был горд собой и, возможно, благодарен мне за этот вопрос.

– Чем ты занимался? – я не любил рассказывать о себе, но всегда интересовался трудной жизнью других, а она у нас у всех была трудной.

– Выживал. Невозможно было поднять голову. Огородничал – чтобы прокормить семью. Сейчас, в двадцать втором, тоже так многим придётся. Устаёшь, конечно.

Михаил не глядел на меня, а наговаривал перед небом не заученный, а шедший изнутри монолог.

Мы уже подошли к склону. Отсюда был виден гигантский, широкий и глубокий, километров на пятьдесят, горизонт. Река, наполненная снеговыми богатствами по всему своему пути, разлилась в три раза больше летнего русла, но серая вода выглядела некрасиво, и река этого стыдилась. Леса за рекой разрезали серо-зелёные контрасты: серые – пока голые лиственные деревья, дразнящие свежестью, зелёные – вечная хвоя.

– Спасибо тебе! Иди! – Михаил постеснялся подать на прощание скрюченную руку.

– Да, до свидания! Прощайте!

Я не знал, как поступить.

Пройдя около минуты, я повернулся. Нищий без специальных усилий, чуть наклонившись вперёд, взлетел и стал удаляться со своей ношей ввысь.