Впрочем, он молвит прочим: «Будьте начеку, говорю вам, — послушайтесь Разона; ведь птицы, избежавшие многих сетей, напоследок увязают в маленьких силках, как эта вот птица». Написано: «Втуне расставляется сеть на глазах у пернатых» [503] ; но для этого рода пернатых редко она расставляется втуне, ибо глаз у них нет. Эта птица, эта лиса, эта женщина видела так много красивых лиц своих единоверцев, слышала столько просьб от богачей — и не вняла им, но, плененная лицом сарацина, изгоя и пленника, изможденного, сделалась изгоем, низкой, закона и мужа предательницей; отринув все наложенные на нее путы (выражаюсь сообразно законам Венеры), она вверглась в тенета и неподобающие, и неожиданные. Перья у нее были, так как она улетела, а глаз не было, ибо она не побереглась, затем что преступление казалось ей тем слаще, чем больше вреда и пагубы в нем было для Разона.

Но не так, как Разон, пострадал Роллон от своего простодушия.

Роллон, муж великого имени и славный в брани, счастливый в своих нравах и во всем состоянии, неревнивый, имел жену прекрасную, от любви к которой изнывал соседский юноша, красотой, родом, богатством и превосходными дарованиями выделявшийся меж всеми юношами тех краев. Не имел он причин для надежды [505] : решительно отвергнутый, он в слезах усердно спрашивал себя, чего ему недостает, чтобы удостоиться любви. Наконец он обращает взор на Роллона, рыцаря безоблачной славы, и на себя, мальчика [506] , еще не вылезшего из колыбели, ничего не сделавшего, ничего замечательного не предпринявшего. Поделом ему презренье, говорит он: пока он не превзойдет Роллона, его и не след тому предпочитать; говорит, что неоправданны его домогательства, справедлив ее отказ. Уже спешит он, задыхаясь, к оружию, уже ввязывается во все сшибки и, наученный бранным уловкам, превратностям и случайностям, принимает пояс рыцарства от самого Роллона, чтобы сделаться ему приятнее, снискать возможность говорить с дамой накоротке и открыть ей свою печаль; он сделал бы то же самое, будь наградою лишь возможность ее видеть. Итак, он выходит, куда бы его ни звал наставник Амор, на все вооруженные споры и распри, и если застает их вялыми или дремлющими, то раздувает и обостряет донельзя, а если того не делает, все же остается первейшим и сильнейшим из всех. Вскоре превзойдя в славных делах всех, кто был по соседству, он, непревзойденный, горит желанием большего. Он побеждает железные полки, стены и башни, но дух, ободрявший его во всякой победе, изнеживается, а лучше сказать — внеживается, так как он впадает в женственную слабость; подобно женщине, он без оглядки преследует свое желание; овца внутри и лев снаружи, он, низвергающий замки чужеземцев, но оскопленный домашними заботами, разнеживается, горюет, молит и рыдает. Дама же, не как девица или воительница, но как муж [507] , проклинает его и презирает, толкая к отчаянию всеми способами, какие в ее власти.

Случилось однажды, что когда Роллон путешествовал, а подле него — возлюбленная его жена, навстречу им попался сказанный юноша, к которому Роллон обратился по имени, Рес. Проводив их, как своих господ и сеньоров, любезными и скромными речами, юноша простился и разлучился с ними. Дама презрительно высокомерна, Роллон же долго смотрит вслед отъезжающему, весь поглощенный думой о нем, и наконец отводит глаза и едет молча. Дама, подозревая и боясь, как бы он чего не заметил, спрашивает, отчего он так долго глядел на того, кто не оглядывался. Роллон в ответ: «Я с отрадой смотрел на то, что хотел бы видеть всегда — знатное чудо нашего времени, человека, замечательного родом, нравами, красой, богатством и славой и приязнью всей земли, какого книги не могли найти, — во всех отношеньях счастливого [508] ». При такой похвале она, больше держа в уме, чем выражая устами, отвечает: «Мне он не кажется красивым, и о доблести его я не слыхала». Но на уме у нее другое: что Роллон искренен и правдив, и когда он передает слышанное от других, этому стоит верить. Уже раскаивается она в своем отказе, уже отчаивается искупить свои поступки и боится, смиренная, желать того гордеца, чье смирение она горделиво отвергла.

Когда она по возвращении оказывается в своей комнате, ей хочется плакать, но нельзя, во избежание огласки; ведь греховные скорби ищут укромного места, и дочери ночи [509] в тайных живут чертогах. Потому она бросается в укровы внутреннего уединения, в рыданьях радеет разобраться с собою, и наконец одна мысль, и дерзкая, оказывается ей по душе: испытать через посланца, не удостоит ли юноша к ней прийти. Вылетает гонец ее страсти, приводит обратно с собою юношу, пылающего вожделением к воспламененной даме, и по ее приказу удаляется. Вот убрана для них и для Венеры тайная комната; входят они вдвоем, чтобы получить, чего им желалось, и при входе дама говорит: «Может быть, ты удивляешься, милый мой, какой причиной я так внезапно отдана тебе после столь многих и жестоких отказов. Роллон был этой причиной; я ведь не верила молве, но его слова — а я знаю его правдивость — убедили меня, что ты — по времени, месту и обстоятельствам — Аполлона мудрее, Юпитера любезнее, Марса львинодушнее [510] — и, кроме бессмертия, нет другого блаженства, дарованного богам, коего не числил бы он среди твоих достоинств. Признаюсь, я поверила и пленилась, и вот с весельем предлагаю тебе отрады, коих ты домогался». Она ложится и его подзывает; но он отступает и, взнуздав свою страсть, отвечает: «Никогда Рес не воздаст Роллону обидой за доброту; неучтиво было бы осквернить это ложе, в котором весь мир мне отказывал, а он сам мне его открыл». Так он удерживается и отвращается; может переступить и не переступает; побеждает ее, чтобы поберечь себя, побеждает себя, чтобы лишиться ее; первая победа долго откладывалась, вторая быстро сложилась, та, с отказом, добыта долгими бдениями, эта, с отступлением, обретена краткой, но крепкой бдительностью; та сладка и отрадна, эта горька и скорбна, но плоды их переменят свой вкус во время жатвы [511] .

Так, вопреки уверенности Назона, человек юный и пылкий сделал даму девицею, насколько это от него зависело; но она осталась в зное своего сластолюбия, в дверях Дионы [512] , над кромкой крутого падения, в готовности отступиться от целомудрия. Кто не удивится, кто не станет подражать ему, если сможет? Уж верно, он смог пуститься в бегство по предваряющей благодати, а будучи пойман — ускользнуть по благодати последующей. Силен он, но с обеих сторон силен в нем Господь; достохвален, но благодаря Господу. Увидит это ленивый и понадеется на милость; испросит прощения и потерпит обиду. Мы же не так, но должны знать, что без Него не делается ничего [513] , и стараться сами положить начало, и пусть будут надежда и молитва в наших стараниях. Препояшемся же, дабы силою добиваться [514] у Бога, чтобы Он был с нами, и будем уверены, что наше насилие Ему любезно. Добродетель, если облечься ее ризой, тебя не покинет, но куда ни увлечешь, пойдет охотно, спутница желанная. Кто повелевает плотью, избегает гнева, и кто налагает на себя узду, Господом управляется. Будем благодарны Тому, от Кого благодать.

Для общего нашего наставления полезно, что никто не может жить с затворенными глазами или ушами или с любым бездействующим чувством, но должен внутренне назидаться внешними вещами. Благодаря им — поскольку мы слепы в отношении будущего — проясняется кое-что нынешнее и немного из прошлого. Поторопимся же увидеть то, чего не видели; чего не слышали, тем не пренебрежем, но, доверив будущее Богу, поспешим научиться от вещей, которые Бог поставил перед нами для подражания или избегания, и будем непрестанно молить Его, наше прибежище, да подаст нам способность избирать благо и убежище бегущим от зла.

Я вижу юношей, презирающих или недооценивающих то, что видят и слышат, и многих, коснеющих дома, чья старость или остается в ничтожестве, или не выбивается из посредственности. Я видел отрока, с которым я горд быть в родстве, воспитанного среди нас и нами, всегда глядящего в рот рассказчику [516] , льнущего к старшим, ищущего общества доблестных, пытающего все отважные деяния, никогда не праздного, неутомимо деятельного, пылко любознательного во всяком честном искусстве, настолько, что хотя, к моему сожалению, он не был ученым, все же умел переписать любую писаную страницу. Еще не достигнув двадцати лет, он покинул Англию, мою и его мать, и вверил себя, одинокого чужеземца, Филиппу, графу Фландрскому [517] , чтобы тот удостоил наставить его воинскому делу, и выбрал его своим господином; и небезосновательно, ибо из всех владык этого времени, за исключением нашего, это могущественнейший во брани и в правлении, после того как скончался Генрих, молодой король, сын нашего короля Генриха, которому, благодарение Богу, нет ныне равных.

Скончался же упомянутый Генрих [518] в Мартеле, в месяце, когда я писал эту страницу в Сомюре, в день святого апостола Варнавы, в лето от Воплощения Господня 1182-е, а от своего рождения 27-е [519] . Это был муж невиданной изобретательности в ратном деле, который разбудил почти уснувшее рыцарство и возвел его на самые высоты. Мы, знавшие его как его друзья и близкие, можем описать его доблесть и учтивость. Он был паче прочих красив статью и лицом [520] , всех одареннее красноречием и обходительностью, всех счастливей в людской любви, приязни и благосклонности, столь уветлив, что почти всех верных людей своего отца обморочил, заставив восстать против него. Можно бы уподобить его Авессалому [521] , не будь он больше Авессалома: у того был один Ахитофел, а у этого много — и ни одного Хусия [522] . Это ныне явил Господь, исполнивший для господина нашего, отца его, все милости Давида верного [523] , то есть те, кои оказал Он верному Своему Давиду: ибо из всякого мучения вывел его Господь, и на гнев врагов его свысока воззрело око его [524] . Авессалом его поднял всю Аквитанию, Бургундию и многих из французов против отца своего, господина нашего, и всех мэнцев, анжуйцев и бретонцев, и из тех, кто сражался на нашей стороне, большая часть отшатнулась к нему. Мэнцы и анжуйцы, когда мы осаждали Лимож, открыто бросили нас, презрев наши слезы и мольбы, и, уйдя на родину, заставили войско рассеяться из-за малочисленности оставшихся. А этот Авессалом, к которому стекались силы всего мира, затеял заговор против своего отца в Мартеле и, в тот же день пораженный молотом смерти [525] в деснице праведного мстителя, скончался, и умирился мятеж; так успокоился мир по кончине Пифона [526] . Хотя он распорядился похоронить свое тело в Руане, оно было унесено ле-манцами и силою удержано в церкви святого Юлиана [527] , где его и погребли; но ныне повелел король, отец его, перенести его оттуда в Руан, чтобы там было ему вечное поминовение — мужу, полному благосклонства и милости. Что он был богат, что родовит, что любезен, что красноречив, что прекрасен, что отважен, что во всех отношениях привлекателен, что немногим меньше ангелов [528] , — все обратил он во зло и, расхрабрившись от порочного счастья, стал отцеубийцей в душе, столь негодной, что заветнейшим его желанием сделалась отцовская смерть, — как, говорят, Мерлин о нем напророчил: «Рысь, проницающая во все, будет грозить гибелью собственному роду» [529] . Все он перепробовал, каждый камешек подвинул [530] , весь мир осквернил предательствами, диковинный предатель и расточитель пагуб, яснейший ключ коварств [531] , привлекательный трут беззакония, прекраснейший чертог греха, чье царство было исполнено отрад. Узнайте, как он стал основателем ереси предателей: отец его привел всю вселенную к миру, и в чужих краях, и в своих, — а сын обманом разрывал союзы и вопреки клятвам поднимал против короля-миротворца оружие клявшихся, сам преступая клятву своему отцу многократно, чему я был свидетелем. Не раз он полагал пред отцом соблазн [532] , а при неудаче отступал, тем более готовый к преступлению, чем более был уверен, что ему не будет отказа в прощении. Никогда он не накликал на себя гнев, которого не мог бы унять первыми же слезами, не стремился ни к чему, чего не мог добиться небольшою лестью, ведь он любым человеком мог завладеть вопреки ему самому, идя против совести и веры и покинув Бога. Сей молот, сокрушенный в Мартеле, умер, говорят, в раскаянии, но никакие уветы не склонили его к миру с отцом: если-де умру, успокоюсь; если нет, буду бороться. В сердце своем он хранил войну. Брата своего Ричарда, к которому изнывал ненавистью, он оставил своим наследником и умер в гневе; по-разному воззрел Господь на их конец [533] .