Эту книжицу я урывками набросал при дворе короля Генриха и силой исторг ее из моего сердца, пытаясь повиноваться приказам моего господина. Моя работа была мне отвратительна, я силился одолеть то, что было выше моих способностей. Музы, бегущие от всех дворов, чуждаются нашего больше прочих, как совершенно им противного и много больше других враждебного, ибо его волнения не перемежаются покоем, достаточным для сна, не то что для занятий. Я понукал их, и они негодовали. Когда, однако, пришел слух о смерти господина моего, вышеупомянутого короля, я, истощив слезы после двухлетнего траура, поднимаюсь к колодезю [534] , впервые чувствуя неоценимую выгоду в свободе от двора: оттуда извергнут, я вижу в новом моем покое, в какие плачевные я был там ввергнут узы. Говорю «в покое», и справедливо, если покой там, где можно ясно заметить, что князь тьмы свободен и что попущением Господа, Который изверг его наружу в цепях, царство его всеми обладает [535] . Мы отданы тому, кому были преданы имения и плоть блаженного Иова, и чувствуем его тем свирепей, а себя — неспособней к победе, чем дальше мы от терпения. Обыскивает и опрокидывает вселенную оный ветхий днями [536] , всеми сердцами владеет и хвалится господством над миром; прельститель-змий все опоясал извивами, снаружи или ничего не осталось, или мало. Некогда злодеи вершили беззаконие под каким-нибудь разумным предлогом, чтобы прикрыть порочность хотя бы подобием правосудия. Ныне же погибло правосудие, и лица его не обретется. Более того, мир совсем уничтожен, и ярость явственна в грабеже, и столь строптиво затвердел всякий лоб, что скромность и уважение ни во что не ставятся. Уже никто, понеся ущерб, не жалуется и не может искать причины, ибо нет никакого смысла, и никто ему не ответит. И вот мне впервые отраден колодезь, ибо вместе с миром изменились Музы, и уже нет нужды вещать из их пещер и сковывать себя правилами искусств. Мы делаем все, что угодно, как нам угодно, и нет грани между достоинством и пороком. Пусть вернется Катон, пусть придет обратно Нума, пусть отдадут нам Фабиев и призовут Куриев, пусть оживут Рузоны [537] ; будет твориться то, что творится. Где нет никакой воспитанности, не выкажет там мудрости Катон, Нума — правосудия, Фабий — честности, учтивости — Курий, благочестия — Рузон. Ни в чем не будет чести порядочным людям, и они, конечно, у нас растеряются. Если же воскресить Нерона, Вителлия, Катилину, они найдут многих ужасней себя. Если вернешь от теней Мамерта [538] , ничего не сделают Геликон и Пиерия пред лицом стольких Руфинов. Так пусть спят с Гомером Марон, с Катуллом Марс; пусть бодрствуют и пишут Херил и Клувиен, Бавий и Мевий, и ничто не помешает мне гоготать меж ними [539] . Ныне время таким поэтам. Ни порицать не могут Музы, ни отмщать обиды, ни предъявлять иск касательно своих искусств, как это делается во всех прочих случаях. Потому я с уверенностью, хоть и без оружия, приступаю к делу, которого прежде боялся.

Если бы моя книжица нашла таких читателей! Они-то почтут меня поэтом [540] ; но не так нечестивые читают, не так [541] , и потому развеют меня, несчастного, как пыль; возненавидят раньше, чем услышат, осмеют раньше, чем обмыслят, позавидуют раньше, чем увидят [542] .

Такой случай, если позволено заметить, пришел мне на память.

Был у меня друг, человек философского жития, которого после долгого знакомства и частых посещений я однажды нашел переменившим платье, манеру держаться, выражение лица, вздыхающим, бледным, однако тщательнее одетым, говорящим скупее и степеннее, горделивого в непривычной отчужденности. Пропали былое остроумие и любезность; он сказался больным и точно был нездоров. Я видел, как он бродит в одиночестве и, сколько позволяло уважение, уклоняется от бесед со мной. Я видел, что он одержим Венерой. Ведь во всем, что мне являлось, был лишь жених, и ни в чем — философ. Была, однако, надежда, что после падения он поднимется. Я извинял ему то, чего не знал; думал, это забава, но это была свирепая серьезность. Он стремился быть женатым, а не любимым; хотел быть не Марсом, а Мулькибером [543] . Однако мой ум меня покинул, а так как он собирался умереть, я был готов умереть с ним вместе. Я высказался и был отвергнут. Я послал к нему других, чтобы они сказали, а когда он не захотел их слушать, я сказал: «Хищный зверь пожрал единственного моего» [544] . И чтобы исполнить всякую должность дружества, я написал ему послание, в котором переменил наши имена, себя, Вальтера [545] , назвав Валерием, а его, что зовется Иоанном и имеет рыжие волосы, — Руфином. Озаглавил я это послание так:

Говорить мне запрещено и молчать не могу. Я ненавижу журавлей и совиный вой, филина и прочих птиц, унылыми воплями предвещающих тяготы слякотной зимы; а ты насмехаешься над моими предсказаниями грядущих потерь — неложными, если ты будешь упорствовать. Потому и запрещено говорить мне, авгуру истины, а не желания.

Я люблю жаворонка и черного дрозда, что мирным созвучьем предвещают радость тихого ветерка, а особенно филомелу, что наполняет любезную пору веселья всем изобильем отрад; и я не обманываюсь.

Тебе по нраву Гнатоны [547] и комики [548] , что шепчут о будущих сладких соблазнах, и особенно Цирцея, что обманывает тебя, изливая обильную радость, благоухающую ароматами сладости. Чтобы ты не обернулся свиньей или ослом, не могу молчать.

Подают тебе медвяную отраву кравчие Вавилона; она вливается нежно [549] , и услаждает, и возбуждает силу твоего духа; потому мне запрещено говорить.

Я знаю, напоследок она укусит, как змий [550] , и нанесет рану, неподвластную никакому териаку; потому не могу молчать.

У твоего желания много потаковников, на пагубу тебе красноречивых, а я у тебя — один безъязыкий глашатай горькой истины, от которой тебя тошнит; потому мне запрещено говорить.

Глупый голос гуся осуждается меж лебедями [551] , наученными только услаждать; однако он дал сенаторам спасти город от пожара, сокровища от грабежа, себя самих — от вражеских дротов. Может быть, ты вместе с сенаторами уразумеешь — ведь ты человек благоразумный, — что трубят тебе лебеди гибель, а гусь гогочет спасение; потому не могу молчать.

Страстью своею ты весь пламенеешь и, красотою миловидного лица совращенный, не знаешь, несчастный, что то, чего ты добиваешься, — химера [552] ; но ты отказываешься знать, что троевидное это чудовище украшено главой благородного льва, запятнано зловонным брюхом козла, вооружено хвостом ядовитой гадюки; потому мне запрещено говорить.

Очарован Улисс благозвучьем Сирен, но, поскольку «он и Сирен голоса познал, и Цирцеину чашу» [553] , то путами доблести [554] дал себе силы избежать водоворота. Я же, на Господа уповая, предсказываю, что ты станешь подражателем Улиссу, а не Эмпедоклу, который, своей философией — чтобы не сказать меланхолией — побежденный [555] , выбрал Этну себе мавзолеем, и избегнешь услышанной от меня притчи, однако я боюсь [556] . Потому не могу молчать.

Наконец, тот твой огонь, который делит с тобой противная сторона, сильнее того, коим ты горишь ко мне [557] ; чтобы больший не поглотил меньшего и я не погиб, мне запрещено говорить.

Если я могу говорить в том духе, что делает меня твоим, пусть эти огни будут взвешены на любых весах, праведных или неправедных; пусть обернется опасностью для моей головы, что бы ты ни делал, как бы ни судил; ты должен простить мне, ибо от нетерпеливой любви я не могу молчать.

Первого Адама первая жена [558] после первого сотворения человека первым грехом нарушила первый пост вопреки наказу Господнему. Породила она непослушание, которое до кончины мира не перестанет понуждать женщин без устали доводить до полных последствий то, что вывели из своей матери. Друг, поношение мужу — жена непослушная; остерегись.

Истина, обманываться не могущая, говорит о блаженном Давиде: «Обрел Я мужа по сердцу Моему» [559] . Но даже он примечательным образом из-за любви к женщине пал от прелюбодеяния к человекоубийству, показав, что соблазны не приходят по одному [560] . Ведь всякое беззаконие богато несметною свитой, и в какой дом ни войдет, предаст его сотоварищам на осквернение. Друг, молчала Вирсавия, ничем не согрешила, но сделалась стрекалом низвержения для мужа совершенного и жалом смерти для супруга невинного. Неужели же будет невинною та, что воюет красноречием, как Далила против Самсона, или красотою, как Вирсавия, если одна ее красота способна победить — и даже против ее желания? Если ты не больше по сердцу Господнему, чем Давид, не сомневайся, что и тебя можно низвергнуть.