Уже начинают слабеть завистливые; вспоминают, что он написал, образумливаются и раскаиваются, достойные несомненно Эмпедокловых мук или Эвдонова раскаяния. Кто был Эмпедокл и в каких муках скончался [641] , явствует из чтения древних авторов; но если вам угодно, послушайте об Эвдоне.

Один рыцарь, из тех, что во Франции зовутся господскими, а в Англии — баронами [643] , оставил наследником великих богатств, заключавшихся в замках, деревнях и обильных доходах, единственного сына Эвдона, отрока статного и красивого, но ленивого, глупого и великой вотчины расточителя. Так как глупцу и богатству не состариться вместе, сделался Эвдон посмешищем для соседей, а наследство его — их добычей. Часть за частью его имения они отхватывали и выхватывали, и вот простак был выгнан и, простившись со своими краями, стал беглецом из-за стыда и блуждал изгнанником по чужим местам. Случилось однажды так, что после долгого попрошайничества он вне города, где побирался, с кусками добытого хлеба отдыхает в тени ближайшего леса и, взглянув на гнусную скудость тощей и в униженьях добытой снеди, вспомнив, как он оподлился и сколь несовместна эта нищета с его родом, пускается рыдать и сетовать, отшвыривает крохи и корки. Глянув на свое платье, чувствует отвращение к его изорванности, бледнеет от его заплатанности, и, зная, что для всех он дешев, он дешевеет и грязнеет в своих глазах, и умей он бежать от себя, не стал бы с этим мешкать. Сидит он, растерянный и колеблющийся, и от его неуверенности в самом себе злосчастный его ум пускается блуждать вне себя, как вдруг является ему муж дивной огромности, ужасный великим безобразием лица. Он сладко и ласково к Эвдону обращается, просит ему довериться, угадывает тяготы его души, обещает помочь, сулит ему утраченные богатства и прибавление даже больших, чем ему желается, при условии, что подчинится Эвдон его владычеству и последует его совету. Тот смотрит с недоверием, цепенеет и ужасается при виде этого нового дива. По словам о владычестве он подозревает в нем демона [644] и говорит: «Ты кто? Не из-за твоих ли уговоров и советов выпало Еве наше изгнание? Не тот ли ты, кто ополчил Каина против Авеля, кто Хама заставил смеяться над отцом, кто своими выдумками сделал фараона тираном народу Израилеву, народ — непослушным Моисею, Дафана — завистником Аарону, Ахитофела — клятвопреступником Давиду, Авессалома — в душе отцеубийцей, Иезавель — в делах омерзительною? Но что ж я пытаюсь исчислить сонмы твоих обманов, коли они несметны, коли нет и не было ни одного, не тобою сотворенного? И о конце их кто не ведает? Кто не знает, чем кончаются твои советы, как тяжко платиться за твои посулы? Кому не знакома пагубная плата всех твоих слуг? Мы знаем, что все дороги твоими мрежами загорожены, и наживка твоя всегда на крючке. Вот и эта лесть на крючке пришла, и если проглочу, я твоя добыча».

Сказал он это, содрогнулся и застыл от ужаса. Неудивительно: говорят, что дрожат те, к кому ночью приблизятся воры или лани. Насчет ланей не знаю причины [645] , а что до воров, не они производят дрожь, а спутники их демоны. Вот и этот «в ужасе не без причин: Сатана рядом остановился» [646] и говорит с ним, явившись заподлинно. Несчастный долго рассуждает так: «Если сделаю, как он велит, то обманут я, преисподняя дом мой; если же нет, рук его не избегну» [647] .

Тогда тот, что от начала времен повсюду искусно собирает лукавства, догадываясь, что причиной промедленью, присовокупляет: «Пусть тебя не смущает страх преисподней, ибо век тебе предстоит долгий и достаточно еще времени на покаяние. Прибавлю, что перед твоей смертью я тебя предупрежу тремя явственными знаками [648] , в должное время, разделив их промежутками, чтобы у тебя была возможность покаяться. Но ты мне не поверишь; ведь ты говоришь: „Если я проглочу твою лесть, я твоя добыча”. Эту ненависть к нашему роду и бесчестье вечное наложил на нас Господь от Люциферова паденья, и потому ты, не делая различия, осуждаешь виновных и невиновных с одинаковой враждебностью. Ибо в той первой гордыне, которую наше неблагодарное Богу семейство усвоило себе из полноты нашей новой чести, многие последовали за оным блистательным князем к северу [649] , другие стали зодчими раскола, иные помощниками, иные соблазнителями других, иные соглашающимися, иные сомневались, что делать, но все возгордились против Бога и пренебрегли мудростью. Были они низвергнуты отмщающей десницей, и столь уравновешены, столь справедливы были весы, что достало и прощения неведению, и наказания беззаконию. Вследствие этого те, кто мучится сильнее по чудовищности своих заслуг, силятся навредить сильней по природной своей порочности. Среди этих вождей есть такие, чья огромная лютость желает и может производить соблазны, коих ты мнишь избежать. Есть и такие — их действительно стоит бояться — в чьи руки преданы люди порочные, осужденные исполнившеюся мерою своего беззакония. Эти научены своих приверженцев укреплять в достатке, продвигать в успехе, обеспечивать им безопасность, даровать предусмотрительность, но делают они это для тех, чье процветание им полезно, а осуждение неизбежно, когда они того захотят. Они льстят, чтобы уничтожить, возвышают, чтобы низринуть; поделом их всему миру объявляют мерзостными. И увы! мы, невиновные, запятнаны их бесславием. Ведь далеки от нас грабежи имений, разорения городов, жажда крови, алкание душ и желание творить больше зла, чем мы способны. Нам достаточно исполнить нашу волю, не причиняя смерти. В потешных и обманных делах, признаюсь, мы искусны [650] : создаем мороки, творим призраки, фантасмы изготовляем, чтобы скрыть истину и явить пустую и смехотворную видимость. Мы способны на все, что производит смех, и ни на что производящее слезы. Я ведь из тех изгнанников неба, кои, не помогая и не соглашаясь с виной Люцифера, бессмысленно носились за поборниками его преступлений. И хотя отгоняет нас, недостойных неба, негодующий Господь, однако милосердно позволяет нам терпеть наказанье или в просторах пустыни, или в обитаемых местах, по степени нашего прегрешения. Встарь прельщенные люди называли нас полубогами и полубогинями, сообразно виду принятого нами тела или очертанья давая нам имена, различающие пол; а по местам жительства или по уделенной нам службе мы именуемся Горными обитателями, Сильванами, Дриадами, Ореадами, Фавнами, Сатирами, Наядами, коим начальники, так окрещенные народом, — Церера, Вакх, Пан, Приап и Палес [651] . Мы примечали все, что видели от начала [652] , ибо Бог позволил нам познавать вещи по опыту, так что мы обретаем остроумие и способность угадывать будущее исходя из прошедшего. С нашею, как у духов, способностью являться везде, где бы мы ни жили и в какую бы страну ни переносились, мы умеем прокладывать верные пути. Тем, кто нам предался и был нами принят, мы заботимся открыть все это, дабы они ясно постигали положение всех людей и могли, если захотят, внезапно нападать на неподготовленных, с малым числом заставать врасплох большие толпы, обходиться с целыми областями по своему желанию; и нам не позволено вмешиваться, если они творят нечестие. Мы можем указывать им случай, а уж они по своей склонности щадят или губят. Но ты страшишься нас под влиянием книг, хотя мы не из тех, кого книги учат опасаться. Скорее из-за моего и моих братьев совета пробудятся надежды насчет твоего состояния у ловцов душ, но мы предвозвестим тебе смертный день, чтобы ты не уснул в смерть [653] , как им того хочется. Мы загодя узрим день твой ради твоего спасения, чтоб ты мог предварить его покаянием. И мы не обманемся, ибо стяжали опытность во всех вещах, искушенность в физике как небесной, так и земной, то есть знание о звездах, видах, травах, камнях и древах и о причинах всех вещей; и как ты знаешь, что солнце после полудня начнет клониться и обратится к западу, и ведаешь час его заката, так конец плоти, подорванной и готовой к падению, от нас не ускользает. От этого знания и нашей кротости мы — добрые советники и сильные, когда позволяет Господь, помощники. Что медлишь и сомневаешься? Чтобы ты знал, что мы действуем не преступно и не жестоко, послушай, если угодно, об одном наказании, которое брат мой Морфей наложил на монаха и которое у нас называют жестоким [654] .

Монах был в своем монастыре живописцем и ризничим. Всякий раз, как случалось ему мучиться ночными видениями, над коими, как ему было известно, властвует Морфей, он осыпал его всеми возможными поношениями и при каждом удобном случае изображал его самым безжалостным и точным образом на стенах, занавесях, оконных стеклах. Морфей часто увещевал и молил его во сне не обезображивать его лицо на посмешище народу, а под конец остерег его, чтобы он это прекратил под страхом подобного же позора. Но монах, ни во что не ставя угрозы, мольбы и сны, своего занятия не оставлял. Тогда Морфей ночными явлениями внушил знатным мужам в окрестности послать монаху подарки — вино, снедь, серебро, золото, перстни, оленьи шкуры, отнятые с груди у их жен, — это-де для человека, трудящегося в делах, кои принадлежат до Господа, и часто столь занятого, что не успевает поесть с братией, заботящегося об украшении алтарей, риз, книг, всегда молящегося за верных: пусть-де не будет нехватки в еде у человека столь благочестивого, пусть муж столь искусный не чувствует скудости в материале, потребном для его работы. Вскоре отолстел монах, утучнел, расширился, стал строптив [655] и, не ведая, куда его ведут удовольствия, от вина двинулся к Венере [656] , влюбившись в весьма привлекательную вдову из соседнего селения. Зная, что для любви он по своей неотесанности и по уродливости лица не годится, монах вздумал пособить своим плутням подарками. Такие стрелы, говорят, пробьют и эгиду, даже после всех триумфов Минервы [657] , когда красота отогнана, факелы лица угашены, чары речей отринуты. Первые дары нашли ее суровой и неподатливой, но упорное постоянство наконец одолело. Совпали их желания, но не было для них места подходящего. У нее в доме было помехой множество мужчин и женщин, у него — уважение к монастырю. Оба стремились к Венериным занятьям, оба страшились бесчестья. В поиске удовольствия им наконец пришло на ум похитить церковные сокровища и богатства вдовы и со всем этим добром бежать от обвинителей и народного гула — пускай говорят о них, когда их тут не будет. Пусть каждый делает, что хочет: пока они скрываются вдвоем, в тихом месте им стыдно не станет. Ночью они пускаются в бегство, как было условлено.

Монахи просыпаются, как обычно, в час службы и сетуют, что пропущено время бить в колокол: ищут причину, видят, что алтарь лишен реликвария, ищут внимательней и, не нашед сокровищ, допытываются, где ризничий, гонят за ним и нагоняют. Женщину отпускают, так как до нее у них нет дела, а этого несчастного ввергают в железные узы и оставляют одного в глубочайшей темнице, терпеть воду за свое вино, голод за хлеб, скудную снедь за обжорство, наготу за меха, мягкость ложа искупать грубостью песка, принужденной трезвостью — опьянение, темничной мукой — отрады любовного ложа, свет — тьмою, веселье — печалью. По долгим страданиям Морфей является ему с насмешками. „Вот, — говорит, — достойная мзда твоему художеству; ты рисовал, а я заботился об отплате. Знай и разумей, что это учинено моим искусством, не силой Божьей, а Его попущением, а будь моя воля, расчелся бы я с тобою еще жесточе, ибо ты взял члены Христовы и сделал их членами блудницы [658] . Нечем тебе защититься от моего нападения, и твои цепи даже не дадут тебе руки поднять, чтоб вооружиться крестным знаменьем. Но конечно, теперь, когда я победитель, а ты одолен и плачевным образом окован, мне жаль тебя: я исторгну тебя из этих уз. Я уничтожу всякую уверенность в твоем преступлении, как будто это не ты совершил постыдное дело, и водворю тебя в былой славе, если поклянешься, что впредь не станешь порочить меня в своих картинах“. Монах дает клятву. Морфей освобождает его злаками, прикладываемыми к его узам, и силою волшебства, а затем, приняв подобие монаха, налагает на себя те же цепи. Монах, наученный им, ложится на своей обычной постели, молится, стонет, кашляет, чтоб его было слышно, а в обычный час встает и бьет в колокол; стекаются созванные монахи. Тот, кто заместил беглеца в его должности, первым замечает, что тот воротился из цепей, и сообщает аббату и монахам. Все дивятся, прибегают, спрашивают, кто его высвободил. Он спрашивает, из каких цепей. Аббат попрекает его бегством, похищением вдовы, кражей сокровища, узами и темницей. Тот все стойко отрицает: он-де не видел вдовы, не чуял цепей; поднимает руку и, размашисто творя крестное знаменье, объявляет их всех помешанными. Тогда силком тащат его в темницу, чтобы снова заключить в узы, — а там обнаруживается в цепях точно такой же, брат мой, кривящий губы, нос и глаза и строящий им аиста [659] . Монахи переводят взор с одного на другого, поражаются его сходству с тем, кто на свободе, и дивятся, видя одного в другом [660] , за тем исключением, что монах плачет, а тот смеется и над ними потешается; и чтобы нельзя было не верить монаху, он разрывает цепи и взвивается в воздух, просадив здоровую дыру в кровле. Застывает аббат и монашеский сонм, а потом падают к ногам плачущего и рассерженного брата и просят простить им ошибку, говоря, что обмануты призрачным явлением. Они торопятся утешить вдову и, отказавшись от всякого подозрения и вернув им доброе имя, делаются к ним почтительней прежнего.

Знай, это сотворил Морфей, а я — брат его, и мы часто забавляемся такими остроумными проказами, но не влечем людей в геенну, не пытаем в аду, не понуждаем никого к грехам, разве что к простительным. Мы устраиваем потехи или серьезные шутки меж живыми, а до мертвых и до погубления душ нам нет дела. Поверь мне настолько, чтобы, соединив твои руки, вложить их в мои и сделаться моим верным, и ты будешь господином над всеми врагами твоими [661] ».

Обольщенный такими и подобными баснями, Эвдон охотно соглашается на этот договор, приняв клятву и твердое ручательство, что приближение его смерти будет ему предвозвещено тремя знаменьями. Они уходят вместе и по каким краям ни пройдут, всюду собирают себе отпетых беззаконников. Днем спят, а ночью, подругой злодеяний, покровительницей краж, скрытно бродят по непроторенным стезям, но не блуждают без толку: ведь вождем у них Ольга, от которого никакая тропа не укроется. Когда они добрались до места, где замышляли злодействовать, в округе Бове, Ольга был у них советником, разведчиком, подстрекателем, возбудителем жестокости и всякого беззакония, в каком обычно подвизается ватага, предающая себя такому господину, чтобы быть после преданной суду. Соблазняет целые сонмища изобретатель соблазна, чтобы пополнились его полки. Сыновья сговариваются против отцов, юноши — против стариков, друзья — против друзей, и с полной вольностью злоба обрушивается на невинность. Край тот целиком и полностью достается им в добычу. Их страшатся сверх меры, ибо они без меры свирепствуют. Наставник и господин Эвдона Ольга (он открыл Эвдону свое имя) сообщает всякому о делах всех, ибо хоть он любитель и зиждитель лжи, он честен со своими людьми той правдивостью, что может навредить сильнее, чем ложь. Поэтому они приучены остерегаться засад и всюду застигать врага врасплох. Куда ни ринутся на грабеж, возвращаются нагруженные вроде муравьев. Пустеют пред лицом их ярости замки и села, делаясь их добычею.

Уже Эвдон сполна владеет своим имением и крепко ударяет по чужому; некогда ленивый и малодушный, от частого успеха он делается хитроумным и дерзким, во всякой опасности надеясь на исход, подобный прежнему. Но, утолившись победами, он уже не видит радости в победе без резни; погублен день [662] , когда он может исчислить погубленных. Всего отрадней ему добыча, взятая у клириков, и грабежи Христовых вотчин. От этого на него с силою обрушиваются епископ Бове, архиепископ, великий понтифик и проклятие всего народа. Но они пред слепым кладут претыкание и злословят глухого, ибо он проходит мимо, не замечая и пренебрегая, имея глаза и не видя, имея уши и не слыша [663] . Любезен нечестивому господину раб лукавый [664] , которого он напояет кровью, одаряет трупами, непрестанным свирепством увеселяет, необузданной умиротворяет яростью и, чтобы утолить его алчбу преступлений, наполняет стан его помощниками. Он ставит худших начальствовать над дурными, увеличивает их силы, расширяет власть тех, кто подло нападает на невинных, и выше всякого человека ставит безжалостных. Он не щадит тех, кто склонен щадить, никакое добро у него не остается без наказания, никакое зло — без награждения [665] ; и когда он не находит на земле ни равного, ни непокорного, то, подобно Капанею [666] , вызывает врага с небес. Он опустошает кладбища, оскверняет церкви, не останавливается ни пред страхом живых, ни пред уважением к умершим. Весьма справедливо, чтобы человек, не имеющий благоговения к Богу, ничего не страшился перед своим падением и его сердце непрестанно возвеличивалось до самого низвержения, так чтобы длительное беззаконие пресекла внезапная секира. Поражают его анафемой, но он не боится; бегут его все, но он не трепещет; удаляется от чести и ищет бесчестья. Он пренебрег всеми уветами; уже никто его не попрекает, никто не обуздывает, друзья его в отчаянье и в молчанье, и как валун, отколовшийся от вершины, скатывается донизу и несется на дно безвозвратно, так он, свободный, несвязанный и всеми оставленный, широким скоком несется в Тартар. Как море от ветров, так он вздымается и надувается от проклятий, еще буйственней угрожая досаждать вселенной, и хотя он получает, что просит, и отнимает то, в чем ему отказывают, никакое богатство его не укрощает, и его честолюбие, пожрав все драгоценное на земле, не утоляется.

Ольга, уже в нем уверенный, ибо он держал душу своего раба в крепчайших узах, однажды выходит ему навстречу, когда тот бродит в одиночестве под сенью дубравы. Они садятся и беседуют, вспоминая новоизобретенные ими беззакония и преступления; Ольга со смехом хвалит Эвдона, признавая, что и его брат, и он сам, и их ученики побеждены такой изобретательностью в разорении и жестокостях. Наконец, тяжело вздохнув и по долгом раздумье обернувшись ангелом света [667] , Ольга говорит: «Дорогой мой, куда бы ни вели эти забавы, не откладывай заботы о своей душе; мне не по нраву, что ты беззаконствуешь больше, чем подобает моей чудесной природе, и хотя я смеюсь, но не хочу, чтоб над тобой посмеялись те, кто устраивает ловушки на твою погибель. Это ведь дела Сатаны, Берита и Левиафана [668] . Знай, что от нас и даже от ангелов Господних скрыты суды сердца Господнего, но те вещи, что свершают свое поприще в согласии с судьбой или предсказуемы по закону стихий, что обозначаются восходом, закатом и движением звезд, что предопределены от века в согласии с физикой небесной или земной, что удерживаются твердой чредою событий и накрепко схвачены клеем вечного разума, что наступают сообразно порядку божественного распоряжения и продолжаются сообразно положению твари — это мы отчасти знаем и способны предсказывать, поскольку ведаем прошлое и настоящее. Но вещи, кои Бог милостиво и праведно решил отвратить по милосердию Своему, если они вредоносны, или по гневу Своему, если они благотворны, — эти вещи сокрыты от сынов земных и небесных. Это те вещи, что правят звездами, повелевают стихиями и таятся в сокровищницах Всевышнего. Один дух Господень мог предвидеть скорбь и радость, происшедшие из несхожих молитв Илии, или страх ниневитян и их спасение, вышедшие из пророчества Ионы, или Чермного моря двенадцать разделений [669] . Потому, дорогой мой, я страшусь, как бы тебя, пока ты искушаешь всемогущество Божье, не упредил внезапный мститель и на меня не обрушилось бы поношением и нашему уговору бесчестьем то, что я такого не предвидел. Посему единственное, что тебе осталось, — добиться разрешения от анафемы и искать прощения за все грехи; и не тяни с этим, ибо никакая огромность преступлений не превзойдет милосердия Божьего и с ним не сравнится, если только ты не отчаешься». Дивится Эвдон и говорит: «Теперь я назову тебя не демоном, но ангелом Господним, не только господином моим, но и отцом».