Среди успехов его сказывают и о таком: по смерти императора Константинопольского его дочь и наследница была этому мужу оставлена. Он принимает это наследство: кто бы отказался? Они прожили вместе некоторое время, и вот она спрашивает его о ларце и не унимается, пока не узнает правды. Известившись обо всем, она ему самому при пробужденье подносит к лицу эту голову, поймав его в собственную ловушку. Великих грехов отмстительница, она велит унести это Медузино чудо и выбросить посреди Греческого моря, и чтобы виновник греха разделил эту гибель. Посланцы спешат на галере и, выйдя на середину моря, ввергают в его глубины два чудовища вселенной. По их исчезновении вскипает пучина с песком; бурленье, как бы сорвавшееся с морского дна, свидетельствует, что отбегают воды, внезапно отпрянув и затрепетав от гнева Всевышнего [699] ; будто море, мучась тошнотой, силится выбросить то, что изнуренная этими родами земля изблевала в него, когда поправилась. Вскипают буруны до звезд и, подобно огню, устремляются ввысь [700] . Но через несколько дней переменяется сих чудес направленье: воды, к звездам взмывавшие, обращаются вниз и образуют водоворот, вращаясь вечным круженьем. Что было бугром, стало ямой. Ведь глубинный ил, не выдерживая отвращения и содрогания морского, истощился и отступил, оцепенелый, и, разошедшись безмерным зиянием, открыл путь до последних пределов бездны [701] . Потому это место способно всосать все, что ни прольет в него огромность морская, подобно Харибде близ Мессаны. Что ни упадет туда по случайности, что ни будет втянуто жадным зевом, оказывается в неисцелимой опасности; а как имя девице было Саталия, то и это место, всеми избегаемое, зовется водоворотом Саталии, а в просторечии — Пучиной Саталии (Gouffre de Satilie) [702] .

Доныне живы многие, кто рассказывает нам, что видел в море эту великую, всякое изумление превосходящую диковину — Николая Пипе, морского человека, который подолгу, по месяцу или даже году, оставался не дыша без вреда для себя в морской глуби вместе с рыбами. Предчувствуя бурю, он запрещал кораблям выходить из гавани, а уже вышедшим говорил воротиться. Он был подлинный человек, ничего нечеловеческого в своем облике не имеющий, без всякого изъяна в каком-нибудь из пяти чувств, но сверх естества человеческого одаренный способностями рыбы. Когда он спускался в море с намерением там задержаться, то брал с собою куски старого железа, оторванного с подвод или конских копыт, или изношенной утвари — а для чего, я никогда не слышал. В том лишь он был ниже людей и сходен с рыбами, что не мог жить без морского запаха или воды; когда его отводили подальше, он бежал назад, будто ему дыхания недоставало. Вильгельм, король Сицилии [704] , прослышав о нем, хотел его видеть и велел его к себе доставить, но когда его силком тащили, он умер у них в руках от разлуки с морем. Хотя я читал и слышал о вещах не менее удивительных, я не знаю ничего подобного этой диковине.

Над Ле-Маном в воздухе являлось многим сотням людей большое козье стадо. В Малой Британии [705] виделись по ночам гурты угнанной скотины и ратники, гонящие их, всегда в молчании; бретонцы часто отгоняли себе от этих стад коней и скот и пользовались ими — иногда себе на гибель, иногда без вреда.

Скитающиеся ночью сонмища и полки, что зовутся Герлетинговыми, весьма известные в Англии, являлись до времен короля Генриха Второго, нашего господина, — войско в бесконечном блуждании, безумном кружении и бесчувственном молчании, и там показывались вживе многие, о ком было известно, что они умерли [706] . Эта свита Герлетинга последний раз появилась на границе Уэльса и Херефорда в первый год царствования Генриха Второго, около полудня, шествуя, как это у нас заведено, с подводами и вьючными лошадьми, седельными сумками и корзинами, птицами и псами, бегущими скопом мужчинами и женщинами. Те, кто увидел их первым, рожками и воплями подняли против них всю окрестность; по обычаю этого бдительного племени [707] подоспел большой отряд со всяческим оружием, и так как словами они не смогли ни слова добиться от этих скитальцев, то готовились добиться ответа стрелами. Но те, поднявшись в воздух, внезапно исчезли.

С того дня нигде больше не показывалось это воинство, словно нам, неразумным, передало свои блуждания, в которых мы платья изнашиваем, царства опустошаем, себе и коням тело разбиваем, не имеем времени лечить недужные души; ничто полезное не приходит к нам бесплатно, никакой выгоды не получается, если посчитать убытки; ничего не делаем обдуманно, ничего свободно; носимся безумно, в пустой и бесплодной спешке; и между тем как наши князья всегда беседуют тайно, в укромных местах с закрытыми и охраняемыми входами, ничто у нас не делается по совету. Нас мчит неистовство и пылкость; о настоящем заботимся нерадиво и безрассудно, будущее вверяем случаю, и так как мы сознательно и осмысленно устремляемся к гибели, скитаясь и трепеща, пред прочими людьми мы — унылые изгнанники. У других обычно спрашивают о причине печали, ибо печалятся редко; у нас — о причине веселья, ибо редко мы радуемся. Иногда наша печаль делается легче, но радости мы не ведаем, нас поддерживает утешение, но не благословляет веселье. Вместе с богатством в нас поднимается уныние, ибо чем сильней кто-нибудь делается, тем сильней сотрясается нападениями на его желанье, доставаясь в добычу другим.

При сем жалостном и хлопотливом дворе изнываю я, поступаясь своими желаниями, чтобы угодить чужим. Мало таких, кто способен мне помочь, а навредить всякий может. Если в одиночку не ублажу все общество, я никто; если обставлю человека достойного, сделавшись предметом зависти, обо мне станут тайком злословить и говорить, что мои поборники обмануты внешностью. Человека простого считают глупцом, мирного — ленивым, молчаливого — подлецом, речистого — скоморохом, благодушного — льстецом, попечительного — алчным, <…> опасным [708] , сострадательного — попустителем, богатого — скупым, молящегося — лицемером, не молящегося — мытарем. Тем, кто препоясывается против этого буйства, неизбежно приходится сдерживать свои добродетели и вооружаться пороками, тщательно держа то и другое по своим местам, чтобы пред добрыми выглядеть праведно, пред дурными — дурней всех. Никто, однако, не оспоривает здравомысленного решения — всегда поклоняться Троице тайно и хранить истое благочестие в сокровенной чистоте сердца, чтобы наша воздержность была внутри подобающим образом хранима и беспорочно защищаема, как бы ни попускал Господь изрубить мешок [709] , чтобы внешние обстоятельства не изменяли внутреннего человека и акциденции преходящих вещей не тревожили субстанциального пребывания души в Господе.

Я хотел разгласить эти вещи о нашем дворе, ибо подобного ни в прошлом не слышали, ни в будущем не испугаются. Я желаю еще, чтобы будущее рыцарство вспомнило об этом бедствии [710] и научилось сносить терпимое, взяв пример от нас, претерпевших несносное. Встаньте же, пойдем отсюда [711] , ибо среди трудов для того, от кого мы отреклись в крещении, у нас нет времени ни умирить Бога, ни угодить Ему. Здесь ведь каждый человек или жену берет, или пару волов испытует [712] .

Послушайте, как избежал этих обвинений Салий.

Салий, по роду и обряду язычник, был сыном верховного эмира; дивились ему [713] отец его, мать и весь народ из-за его знания, столь зрелого в отрочестве. Озабоченный спасением своей души, он не нашел в языческом законе оснований для надежды. Исследовав предание отцов, он обратился к христианской истине, по крещению, вере и товариществу присоединившись к храмовникам. Когда в пору перемирия его отец, мать и знатные родичи говорили с ним наедине, чтобы заставить его опомниться от заблуждения, он отвечал: «Любезный отец, превосходящий всех в мудрости, оставь плакать и скажи мне, какого воздаяния ты ждешь от богов своей душе за твою службу?» Тот ему: «Любезный сын, уготовали нам рай боги наши, текущий млеком и медом [714] в двух великих потоках, и будет нам в меде вкус всех вожделенных яств, а в молоке — услада всех напитков». Говорит Салий: «Если в вас не будет желания, в них не будет удовольствия; чем больше ваше желание, тем скорее вы, насытившись, отлучитесь по природной нужде. Ибо телесная пища и питье исчезнуть не могут; нужно, чтоб у вас был нужник, и пусть сгинет рай, нуждающийся в такой будке». Видя, что он насмехается над законом отцов своих и что их настойчивость тщетна против его устойчивости, они удалились со слезами и проклятьями. Вот он, ни жены не бравший, ни волов не испытывавший.

Алан Ребрит, то есть король бретонцев, в недобрый час женился на сестре короля франков, сам будучи графом Реннским и господином, почти королем, всей Малой Британии. Графом Леонским [716] в ту пору был Ремелин, который хотя и клялся в верности Алану и был его человеком, однако был с ним дерзок и чуждался его. Заметив это, жена Алана докучала ему ночами, шепча, что он-де ленив и боязлив, если как-нибудь не взыщет с Ремелина или его жизнь, или подобающую службу. Наконец Алан отвечал: «Легко убрать его с дороги, но у него есть два сына, Виган и Клодоан, ликом схожие, несродные нравами: Клодоан хорошо образован и умен, но опустился до шута, целиком поглощенный стихами и шутками и необычайно в них опытный; Виган же статен и красивее и мудрее всех людей, каких я видел; он обладает такой искусностью в ратном деле и такой отменной доблестью, что скорее превосходит Ахилла и Гектора, нежели им равен. По его мудрости они с отцом никогда не покидают своей земли одновременно, чтобы их было не перехватить вместе». Она в ответ: «Если так обстоит с ними дело, — чтобы по смерти отца не стала для нас еще тягостней вражда сына, мы должны убрать с дороги его, если не их обоих; заставь отца явиться».