В лице Оника не было ни кровинки. В локтях и коленях он чувствовал ломоту, словно пробежал километров десять. В лихорадочно работавшем мозгу уже созрел ответ: «Я ничего не знаю, я слепой, что хотите делайте. Хоть вешайте».

Где же этот кусок железа? Оник так и не нашел его. Не обнаружил и ученый инженер. Он завершил свое исследование таким выводом:

— Сломался один из зубцов колеса. Он сломал и остальные. Вот причина аварии. Нужных частей у нас нет, придется посылать за ними в Берлин. Машина будет готова через десять дней.

Выслушав авторитетное заключение, немцы ушли.

Оник сел там же, где стоял. В этот миг кто-то тронул его за плечо. Перед ним стоял Гарник.

— Что сказали?

Оник передернул плечами:

— Дай передохнуть, приятель!.. У-уф! — в его больных глазах мелькнула довольная улыбка. Шахта на десять дней прекращает работу. Каково?

Людей из-за аварии транспортера отпустили из шахты раньше срока. У лифта образовалась большая очередь. Разноязычная толпа смешалась здесь, — всё интересовались тем, что случилось. Подневольные шахтеры несомненно были рады происшествию: ведь, говорят, несколько дней не придется работать… Люди радовались, и никто не подозревал, что этим они обязаны тому истощенному парню с больными глазами, который, стоя в толпе, то и дело вытирает тряпкой гноящиеся веки.

Наперед поднимались немцы. Так было заведено здесь: утром они последними спускались в шахту, вечером первыми выходили на поверхность.

Гарник видел, что Онику трудно ждать, что ему стоит больших усилий оставаться спокойным.

Взяв его под руку, он стал проталкиваться к лифту.

— Пойдем! Будь они прокляты, чем мы хуже них?

Дверь лифта была открыта, немцы входили по одному.

Гарник протолкнул Оника в кабину. Тотчас кто-то из немцев схватил его за ворот и вытолкнул обратно.

— Порядка не знаешь?

— Зачем толкать? — вступился Гарник. — Он болен, ничего не видит!..

Немец толкнул и его. Гарник, замахнувшись тяжелым фонарем, готов был ответить шахтеру.

Но один из русских отобрал у него фонарь:

— Спятил, что ли, браток? — Они нас всех тут прикончат.

Поднялся шум.

Некоторые из немцев окружили «обиженного» шахтера и требовали расправы с Гарником. Другие, наоборот, укоряли своих земляков за грубое обращение. Гарник радовался: нет, не все немцы одинаковые, есть и среди них хорошие Люди!

— Не надо шуметь! — обратился седой мастер к своим землякам. — Ничего особенного не случилось… В самом деле, человек болен — не видите, глаза опухли?

Он мирно похлопал по плечу Гарника:

— Иди, парень, жди своей очереди. Драться не надо, — все будем наверху, тут никто не останется… Погорячился и довольно! Стоит ли делать из мухи Слона?

— Правильно! — присоединились к нему другие немцы. — Оставь их, Фридрих!..

Оник был встревожен и счел нужным сказать товарищу:

— Глупо делаешь, приятель!.. Зачем было размахивать фонарем? Смотри, как бы не схватили тебя!

— Пусть делают, что хотят, — упорствовал Гарник. — Мы тоже люди — пусть они почувствуют.

— Кому ты это доказываешь?

Оник оказался прав.

Как только лифт поднялся, сторож ухватил за руку Гарника: «К начальнику шахты!»

Начальник шахты, Киргельштейн — маленький, кругленький, румяный (русские звали его Круглоштейн), был в скверном настроении по поводу неожиданной аварии. Как только Гарника привели, он вскочил и заорал, брызгая слюной ему в лицо:

— Почему нарушаешь правила, собака?

Фридрих — тот самый шахтер, с которым Гарник сцепился у лифта, сидел в кабинете.

— Это дикарь, господин начальник! Посмотрите на него: честное слово, зверь!..

— Вот как! — Начальник подошел к Гарнику, — в руках у него была логарифмическая линейка. Раз! — и на щеке Гарника выступила багровая полоса.

— Ты забыл, где находишься? Не забывай! Не забывай! — сыпались новые удары.

— Этого дикаря, господин начальник, опасно держать на шахте.

С затаенным гневом Гарник молча смотрел на мясистую физиономию Киргельштейна, на его бритую голову.

В комнате было пять человек — он и четыре немца.

Начальник, кажется, ждал, что парень заплачет, упадет в ноги, будет умолять о пощаде. Ничего такого не случилось: Гарник казался невозмутимым.

— Извините, — сказал он, — я не виноват, господин нач… но тут выпал один из зубов и помешал Гарнику продолжать, — он выплюнул и зажал его в горсти. — Товарищ мой очень болен, он не мог ждать…

Ошарашенный Киргельштейн сделал шаг назад. Удивительно! Почему этот русский не плачет? Ведь он ударил его единственно для того, чтобы удостовериться, человек он или черствое, бесчувственное животное?