Шрифт:
— А у тебя розовое лицо, — говорит Семенов. — А тени — фиолетово-зеленые…
— Это потому, что я сижу на фоне зеленоватой стены. И за это я тоже отвечаю! Абсолютно!
— Абсолютно, — кивает Семенов; ему вдруг спать захотелось.
— Мы же талантливые люди! — восклицает Кошечкин. — Какой я вчера натюрморт отхватил, а? Гольдрею понравилось.
— Гениальный! — соглашается Семенов. — Ты — гений!
— Ты тоже гений, — великодушно говорит Кошечкин. — Мне особенно нравится, как ты Лидку написал… обнаженную…
— У нее гениальная фигура, — скромно говорит Семенов; про себя он вдруг подумал: «Скорей бы ушел, залечь бы с фигурой спать».
— А знаешь ли ты, — загадочно спрашивает Кошечкин, — знаешь ли ты, как относятся к художникам в Голландии?
— Как?
— Им запрещают заниматься бытом! — Кошечкин поднимает указательный палец. — Понимаешь? Подметать — упаси боже! Варить суп — упаси боже! Только рисовать им разрешают! Только рисовать!
— Откуда ты знаешь?
— Грюн рассказывал, на днях заходил в общежитие и рассказывал о Голландии.
— А я вот все подметаю, — говорит Семенов. — И варю… да я и люблю варить…
— Напрасно, — отрезает Кошечкин. — Пусть вон она варит…
— Ну, ладно, — зевает Лида. — Совсем уж заболтались. Ни в жисть не поверю, что в вашей Голландии художники супов не варят… Пьяные вы уже, вот что. И я спать ложусь… отвернись-ка, Кошечкин, раздеваться буду…
— Ты ложись, ложись, — отворачивается Кошечкин. — Может быть — я мешаю?
— Что ты! — вскидывается Семенов.
— Сиди уж, — откликается Лида.
— Отвечаю за то, что в Голландии из меня бы вышел Рембрандт! — громко говорит Кошечкин.
— Вне сомнения, — поддерживает его Семенов.
Он смотрит в окно: деревья в парке слились с темным небом, ничего не видно.
— Из тебя бы тоже вышел Рембрандт, — говорит Кошечкин; он чувствует, что надо идти, но ему очень не хочется. — Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом, — развивает он свою мысль. — Так Гольдрей говорил…
— Он просто идиот! — говорит Семенов.
— Кто? — удивляется Кошечкин.
— Не Гольдрей, конечно… а тот человек, который не мечтает…
— Подонок он, — говорит Кошечкин.
— А время идет, — вяло говорит Семенов; он о чем-то думает.
— Просто летит! — соглашается Кошечкин. — Надо больше работать… Искусство требует жертв…
И тут Семенова осеняет. Он даже встал с места.
— Кошечкин! — восклицает он. — Я знаю, что делать! Надо работать по ночам! Чем так сидеть и болтать… и нажираться!
— Как — по ночам?
— А так! Работаю же я ночью в театре! На этой проклятой халтуре! Так почему же мы не можем организовать ночной кружок рисования?
Кошечкин тоже встает просветленный.
— П-потрясающе! — сияет он. — Я всегда говорил, что ты — самая светлая голова!
— Так решено?
— Решено! — воодушевляется Кошечкин.
— Я Гольдрею скажу, он согласится приходить к нам на часик…
— Ну, давай выпьем! — Кошечкин делит остатки водки. — За ночной кружок!
— За ночной кружок! — громко восклицает Семенов.
— Не пора ли вам, ребята, угомониться? — слышат они сонный голос. — Ночь на дворе, завтра мне с утра позировать…
— Теперь ты будешь позировать ночью… будешь? — спрашивает Кошечкин.
— Буду, буду, — отвечает она тихо. — А теперь спать…
Все эти два самаркандских года казались потом Семенову сном, хотя он почти не спал в то время… Но именно потому, что не спал, принимая свои таблетки, и разрывался на части, и работал, как вол, и как одержимый любил, — именно поэтому вспоминалось ему то время одним бесконечным сном…
После занятий в училище бежал он в свою гримуборную перекусить, потом к одиннадцати вечера опять в училище с Лидой — там уже собирались добровольцы ночного класса — Лида царственно всходила на помост в своем обнаженном великолепии — и все начинали ее рисовать в ослепительном сиянии пятисотсвечовой лампы…
Гольдрей приходил, смотрел рисунки — поправлял, хвалил, ругал — Кошечкин орал: «Я отвечаю за эти ноги!» — когда Гольдрей критиковал на его рисунке ноги, или — когда Гольдрей критиковал руки — Кошечкин кричал: «Я отвечаю за эти руки!» — потом Гольдрей уходил — они еще рисовали часов до 2—3, и все расходились по домам, а Семенов бежал писать декорации в театр… так длилась эта карусель…
Приближалось 1-е Мая, и накануне праздника Семенов, придя в кассу училища, не получил стипендии, на вопрос «в чем дело?» кассирша сказала, что его лишили стипендии по распоряжению директора — за то, что самовольно организовал занятия в ночном классе… деньги, как всегда, позарез нужны были, а тут на тебе!