Во-вторых, отсутствовала сама Долли. Это был первый случай на его памяти, когда хозяйка покинула гостей более чем на час — и те немножко пошли вразнос. Нет, всё оставалось прилично, но наличие хозяйской руки, взгляда и голоса — непременных атрибутов любого званого вечера — считалось всё-таки обязательным. Кто-то засмеялся громче, чем следовало, другой отпустил каламбур капельку менее тонкий, чем стоило, третий... Никитенко встал у стены и ругал себя за то, что пришёл и не может теперь уйти.

Все обсуждения крутились вокруг одного — сгоревшего императорского дворца, и можно было поспорить, что эта тема останется основной не менее чем на ближайший месяц.

Одни вздыхали о несчастье, другие намекали, что несчастье одного быть может счастьем для другого, третьи уже не намекали, а говорили прямо, что следует искать след, четвёртые усмехались, ищите, мол, а нам и так всё известно, а что известно — не скажем, пятые уже недобро поглядывали на четвёртых, и неизвестно, как далеко всё могло бы зайти, не вернись наконец Долли.

Всё сразу стихло, и более двух десятков пар глаз с любопытством заметили, что вернулась она не одна.

— Ах, господа, простите меня, простите, но все вы не откажете в понимании, когда позволите мне объясниться, — Долли оставила своего спутника и пролетела, словно порхая, по салону, успевая одарить улыбкой каждого, и заняла своё привычное место.

— Вот, знакомьтесь! — объявила она. — Это Степан.

Тишина была ей ответом. Гости подозревали некую выходку, но не спешили с выводами и ждали пояснений.

— Вы не поверите, господа, кого вы видите перед собой! Это...

— Здрасте, здрасте, люди добрые, — пророкотал мужик с малахаем в руке, представленный Степаном, — вечер в хату, так сказать. Простите, само выскочило.

— Вечер в хату? — переспросил Вяземский. — Это народное выражение?

— Да, да! — подхватила Долли. — Степан и есть представитель народа. Представьте себе — он управляющий имения Пушкиных, — после чего победно оглядела собрание, будто сказала: «Вот Карл Великий».

— Простите, графиня, — смущённо заметил Оболенский, немолодой уже повеса и ценитель красивого слога, как он сам себя рекомендовал, — должно быть, это ещё не всё?

— Ах, ну конечно не всё, — повела плечом Долли на столь очевидное, — ещё он кулачный боец, знаком с государем, миллионер и поэт!

— Гм.

— Вы чем-то смущены, генерал? — Долли наградила одного из военных взглядом «вас пригласили ради эполет, не затеняйте же их блеска».

— Не то чтобы смущён, ваша светлость, но ваш напор напоминает мне юность. Военную юность, я имею в виду. Когда нам доводилось брать крепости.

— Ах, ваши каламбуры слишком сложны для меня. Иногда я радуюсь, что родилась слабой женщиной, а не Наполеоном, иначе пришлось бы палить из всех орудий, чтобы сделать вам приятное.

— Быть может, гость прочтёт свои стихи. Ничто так не сближает людей, как добрая рифма, — Вяземский решил прийти на помощь хозяйке, вполне доверяясь её вкусу и желая поскорее вернуть вечер в привычное русло.

— Пусть, — улыбнулась Долли. — Степан, прочти что-нибудь из того, что читал... эээ... несколько раньше.

«Как будто я помню, что читал, — подумал Степан, — несколько раньше я был несколько пьян вашими стараниями, графиня. И сейчас голова трещит. Какие ещё стихи?»

Но вслух произнёс другое:

— Мне бы водки стаканчик. Лучше два. Тогда будут стихи.

В салонах никогда не кормили, не допуская смешения пищи духовной с телесной и предлагая лишь чай и кофе с печеньем, но у хорошей хозяйки найдётся всё, а потому минуту спустя перед не отошедшим от выпитого накануне Степаном возник невозмутимый лакей с тремя стаканчиками водки и блюдом солёных огурцов на подносе.

Общество было вынуждено насладиться зрелищем разом подобревшего мужика — который употребил стаканчик, крякнул, закрыл лицо малахаем, издал через него сильный утробный звук и объявил, что после первой не закусывает.

Степан отодвинул лакея как вещь, прошёл в середину помещения салона, оглядел общество задорным взглядом и объявил:

— Стихи!

И прочитал «Бородино». Как мог, с чувством, размахивая руками, местами напирая на букву «р» — выходившую как «ррр».

Эффект был сокрушительным. Молчали все, только один из генералов заплакал.