«Кажется, не зашло, — решил Степан, — попробуем ещё раз.»

— Водки! — потребовал новоявленный поэт, добавив, что после второй он тоже не закусывает.

Однако же господа пребывали под впечатлением и с самым неподдельным вниманием следили за представлением.

«Кажется, перебор, — подумал Стёпа после второй, — щас спою. Есть в графском парке чёрный пруууд. Может, это? Нет, не годится. Соображай быстрее, алкаш. И почему всё время лезут в голову анекдоты о поручике Ржевском?»

— Я лучше всё-таки спою! — мужика слегка покачивало, а взгляд стал совершенно шальной и разбойничий. Он расставил ноги пошире, подбоченился, бросил на пол мешавший ему малахай и запел дурным голосом «Русское поле».

Публика была очарована.

— Это невероятно! — Вяземский вскочил, забыв на время о любимом образе снисходительной невозмутимости.

— Да уж. Удивил, брат, — Давыдов, герой-партизан войны 1812 года, ныне генерал и просто гусар, как его называли, сам не лишённый (как, впрочем, многие из присутствующих) поэтического дара, казался поражён. Хотя почему казался — он и был поражён.

— Не будь здесь дам, я бы сказал покрепче. Но увы! Дай хоть тебя расцелую! — после чего бросился обнимать и целовать в щёки отчаянно сопротивляющегося мужика.

— Какие ещё пацаны не поймут? Ты о чём вообще? Кто это такие? Да ты не пьян ли, братец? — Давыдов крепко сжимал Степу за плечи, стараясь получше его запомнить.

Никитенко отстраненно наблюдал, как около минуты в салоне творится хаос. Мужику — поразившему и его в самое сердце, надо признать — аплодировали, мужика обнимали, хлопали по спине, мужику говорили банальности и, не зная, что делать далее, отходили прочь.

— Долли, но вы говорили, что этот человек — управляющий господина Пушкина, — подала голос княгиня Куракина, пожилая и очень почтенная дама, к которой жалась её дочь, Лиззи, дурнушка, известная робостью и неумением кокетства.

— Да, княгиня. Именно так и обстоит дело.

— Но он свободный?

— Увы, Авдотья Петровна, нет. Степан — крепостной. Но...

— Но ненадолго! — подхватил Вяземский. — Кому как не нам знать Александра! Да этот человек получит вольную в ту самую минуту, как повторит ему то же, что декламировал нам. Странно лишь, что не уже. Как же так?

— Я вам объясню, князь, — поспешно заговорила Долли, — дело в том, что Степан при всех достоинствах бывает очень скромен. И не знакомил Александра ни с одним из своих стихотворений до недавнего времени. Его можно понять — разве мужицкое это дело? Но вот случилось так, что стихотворение он всё же прочёл. И вы не поверите, господа, что было после этого!

— Порка?

— Вольная грамота?

— Ведро вина?

— Два ведра? — посыпались предположения.

— Вы все неправы, господа! — графиня Фикельмон торжествующе оглядела салон, собирая внимание. — Александр решил, что Степан не больше и не меньше как английский шпион.

Только правила приличия помешали всем дружно рассмеяться этой остроумной шутке. Хохотнул один Никитенко, но на него тактично не обратили внимания.

— Не верите? — ликовала Долли: пробил её час оказаться в центре этой удивительной истории. — Так слушайте же!

Утром следующего дня надворный советник Пушкин Александр Сергеевич получил записку от графини Фикельмон, после чего обнаружил своего управляющего спящим как младенец в той самой комнате, откуда он был «похищен». На столе вновь лежало письмо. В нём Пушкин прочёл следующее:

«Дорогой друг. Верная своему слову, я возвращаю вам управляющего в целости и сохранности. Как и обещала, делюсь с вами выводами, что удалось сделать за столь ограниченное время.

Степан — не английский шпион, здесь вы допустили промашку. И вообще не шпион. Он просто не может им быть, так как действительно не знает никаких языков, кроме русского, это совершенно точно. Английский ему знаком, но в столь малой мере, что я бы не отказалась посмотреть в глаза тому учителю, если таковой был, чтобы запомнить и не доверить ему случайно свою кошку. Краткий набор слов, половина которых относится к лексикону портовых грузчиков — не спрашивайте, откуда я имею представление о подобном, — не может считаться знанием языка. Ещё печальнее дела обстоят с французским — его Степан совершенно не понимает, хотя несколько раз пытался повторить странную фразу, подслушанную, вероятно, у голодающего нищего. Итальянский, этот язык живого пения — вы знаете, что он мой любимый, — неизвестен Степану вовсе. Интереснее всего дело обстоит с немецким, но и здесь в его голове только обрывки военных песен о том, что немецкие солдаты и офицеры не сдаются. Латынь для него — тёмный лес. Можете мне не верить, но всё именно так, как я вам пишу.

Одновременно с этим Степан великолепно владеет русской речью — во всем её многообразии. Надеюсь, вы поймёте, о чем я, без пояснений.

Он действительно пишет стихи, и стихи прекрасные. Здесь я должна повиниться. И ещё раз попросить у вас прощения. Дело в том, что я показала вашего управляющего всем, кто оказал мне честь скрасить вчерашний вечер. Иными словами, к вечеру нынешнему весь город будет судачить не только о несчастии, постигшем государя, город и всю Россию, но и об удивительном крестьянине господина Пушкина, который пишет стихи не хуже своего барина. Вот это — самое невероятное, и не слушай я собственными ушами, не наблюдай реакцию господ, куда как более разбирающихся в поэзии и вам известных, то вряд ли поверила бы сама. Все сходятся во мнении: поэтический дар у Степана можно оценивать только в одной степени — превосходной. Его стихи разнообразны, сильны, проникновенны. Ёмкость образов, острота мысли. Здесь вам, впрочем, лучше обговорить подробнее с теми из ваших друзей, кто объяснит куда лучше и точнее моего.

Самое сложное и непонятное, загадочное — это его воспитание. Оно определённо есть. Одновременно его нет. Я не могу понять, кто, где и как растил этого человека. Быть может, он представитель тех личностей, что талантливы от рождения, по природе? Сперва казалось так, но после я поняла ошибку. Нет, он не нахватался где-то манер. Человек копирующий — смешон, жеманен, нелеп. Взять хотя бы нашего Никитенко. Степан совершенно иной. Он не подражает, но и не ведёт себя, словно дикарь, хотя порою может сложиться и такое впечатление. Он ведёт себя так, будто годами жил в обществе, но... нет, не могу объяснить словами! Это меня тревожит. Степан умеет остановиться там, где остановится лишь культурный человек, чувствует нюансы и моменты, недоступные выросшему в среде плебеев. Он не боится — на самом деле не боится и не испытывает пиетета к чинам и званиям, словно равное обращение со всеми ему привычно и естественно. Согласитесь, с настоящим крепостным этого быть не может. Именно поэтому я и поняла ваши подозрения на его счёт. На вашем месте, возможно, я тоже заподозрила бы невесть что. Оставляю это вам и льщу себе надеждой, что вы будете столь же благородны, сколь и умны, и поделитесь со мною, когда поймёте. Ещё раз прошу меня простить.