«Еще верну…

Что верну? Хватит! Выпей валерьянки, раскис, как истеричка.

Нет, не хватит! Есть еще… Есть письма. Полный портфель. „Стихи и проза, лед и пламень“ — почти за двенадцать лет. Теперь, когда история начнет раскручиваться в обратном направлении, каждую неделю… нет, каждый день — по одному — будут возвращаться крылатые посланцы в гнездо, из которого они вылетели!

Вам это придется по вкусу, Маргарита Владимировна? А ему, тому, кого вы сейчас так уважаете, кому верите? А он будет вас уважать, будет верить вам, встречая каждый день этих вернувшихся перелетных птичек?»

Старый, отслуживший свое и давно уже непригодный, облезлый портфель в самом нижнем ящике письменного стола. Им никто не интересуется. (Как давно уже никто не интересуется ни бумагами его, ни его душою, ни им самим.) И все же, если не лгать самому себе, если как на исповеди перед самим собой, вспомни: когда ты перечитывал, когда дотрагивался до этой трепещущей в руках, долетевшей до тебя белой стаи, затворенной, запертой на маленький ключик?

Так чего же ты хочешь?

Ничего он не хочет.

Хочет только выпустить эту стайку, пусть летит себе назад, туда, откуда прилетела.

И пока Страхов вытряхивал из портфеля на стол, пока вызволял из постыдного плена дни, месяцы и годы этого безоглядного угара, обманчивых надежд и невольной лжи, постоянного малодушного умолчания — все эти затаенные взлеты и падения собственной души, которая уже столько лет была исполнена ожиданием вот этих розовых, голубых, белых, а сейчас пожелтевших уже конвертов (до востребования) — все это время на лице его отражалось одно только чувство, одно желание — отмщения, мести.

Он поднял и еще раз тряхнул опустевший уже портфель, чтобы, не дай бог, не осталось, не укрылось в нем ни строчки, ни буквы даже.

Последним выпал засунутый на самое дно, в самый уголок, пластмассовый Памятник затопленным кораблям, купленный когда-то в Севастополе, куда они ездили с Маргаритой. У нее дома такой же, на ее письменном столе. У него же в квартире он сочтен был дешевкой. Антонина Ивановна даже замахнулась на то, чтобы вообще выкинуть. Квадрига чугунных коней — именной письменный прибор, белопенная Афродита — настольная лампа и эта копеечная пластмассовая безвкусица… Пожалев это милое его сердцу напоминание, Страхов запер и его вместе с Ритиными письмами на маленький ключик в облезлом портфеле.

Теперь он держал его в руках, и эта стандартная, дешевенькая безделушка обрела вдруг символический, пророческий смысл: памятник затопленным кораблям.

Все пошло ко дну в одно мгновение. Затонуло за тринадцать минут.

Ему вдруг отчетливо припомнился тот пестрый киоск в Севастополе, битком набитый разной мелочью, где они с Маргаритой и купили эти сувениры. Она впервые попала в Севастополь, и ей хотелось привезти оттуда что-нибудь на память друзьям. И ему купила груду всяких буклетов и проспектов, но больше всего приглянулась ей эта пластмассовая фигурка. И хотя она была лишь жалкой копией того Памятника минувшему, в ее глазах это не имело никакого значения. Скорее всего потому, что здесь, в Севастополе, в морской пехоте воевал и погиб в мае сорок четвертого ее старший брат.

Они купили розы, и Маргарита положила их у подножья обелиска Славы на Сапун-горе.

— Может, и он тут… Мама до самой смерти все не верила, все ждала.

Возле Графской пристани снимали для кино массовку, и они тоже постояли в толпе среди любопытных. Цокали по асфальту брички с кучерами, теснились какие-то пожилые дамы в облысевших горжетках и шляпах с вуалями, растерянно суетились распаренные и расхристанные господа в котелках, цеплялась за руку старого усатого генерала и кудахтала обрюзгшая генеральша в дорогих мехах. Мелькали в толпе офицеры с золотыми николаевскими погонами.

— Га-а-спода! Га-а-спода! — истерично кричал, пытаясь навести порядок, молоденький поручик, размахивая маузером.

Шла обычная киносъемка, и было интересно наблюдать за киношной кухней.

Они отстали от туристской группы, и Страхов сам показывал Рите город. Он служил до войны в Черноморском флоте в Севастополе. Страхов и Рита гуляли по Приморскому бульвару, долго стояли у настоящего Памятника затопленным кораблям. Риту на каждом шагу потрясала и приводила в восторг новизна впечатлений. Страхову же вспоминалась его молодость, служба в этом городе. Им обоим в тот день больше хотелось молчать, чем говорить. И они рады были избавиться от беспокойной туристской братии.

А когда вернулись из Севастополя, Рита достала из сумки эту маленькую пластмассовую игрушку и, отдав ее Страхову, попросила:

— Пусть стоит у тебя на столе. Пусть напоминает…

В ту осень на редкость долго и бурно цвела японская мушмула. Уже и декабрь стоял, — правда, удивительно сухой и солнечный, — а грузные желтоватые гроздья цветов в тугих, словно восковых, ладонях листвы все набирали и набирали силу, все буйствовали…

Тогда, той осенью в Крыму, ни он сам, ни она ни за что не поверили бы, что когда-нибудь может настать день, когда этот пластмассовый сувенир обретет такой горестный, вещий смысл.