Ведь он-то ни в чем не виноват перед ним. Сколько раз хотелось крикнуть: «Я вырвал тебя у смерти!» — но и умом, и сердцем понимал все выпавшее на долю этого замкнувшегося в своем горе человека, молчал, не давал себе воли.

Одна только Арина Михайловна чувствовала себя с ним просто. Не оставляла ни на час, каждый день находя ему новое занятие.

Покормив, обычно садилась на стул рядом с постелью с вечным своим вязаньем, которому, казалось, и конца не будет.

— С Клянчан, на мой клубчан, с Василинок, на мой пачинок, — приговаривала она и, ловко перебирая спицами, поворачивалась к Андрею: — Что это, голубок, все думаешь? Пора уже кончать, голубок. Поправляешься — радоваться надо, а ты хмурый, как осенняя ночка. Прочитай-ка лучше письмо, вчера Сонечка принесла. А темновато было, так я четырьмя своими глазами ничего и не разобрала.

Няня достала из кармана письмо и подала ему. Письмо она вчера прочитала и все поняла лучше не надо, — но сегодняшний маневр был продуман: оторвать «голубка» от мрачных мыслей. Он ласково взглянул на нее и усмехнулся:

— И хитрая же вы, няня! Ладно, давайте прочту. Поглядим, кто это вам пишет.

— А ты думал кто? Хлопец, да какой еще! Вот, читай, позавидуешь, — уже серьезно сказала она.

Сложенное треугольником письмо трудно было развернуть. Он нервно теребил его пальцами левой руки. Судорога исказила рот. Видя это, няня помогла, но он не сразу стал читать. Ждал, пока утихнет там, внутри, то, что каждый раз заново с болью вонзалось в сознание.

— Читай, голубок, читай!

«Дорогая нянечка!

Вчера получил твое письмо. Большое спасибо и за него, и за все доброе, что ты сделала для меня…»

— Э, голубок, — перебила она, — первые пять рядков пропусти, это я сама вчерась прочитала. Про него читай, это мне интересно.

— Нет, няня, не хитри. «За все доброе, что ты для меня сделала. Это же ты внушила мне, что жить еще можно и нужно. Живу я теперь хорошо, работаю и удивляюсь, как это хотел застрелиться. Ей-богу, и на костылях скрипеть не так уж страшно, если ты на своем месте, конечно! На днях получу протез, тогда поудобнее будет ходить в школу. Правда, она от меня недалеко. Если бы ты знала, каким счастливым я чувствую себя в школе. Я же тебе говорил, что историк. Помнишь, „Спартака“ и „Суворова“ с тобой по очереди читали (ты тогда рукавицы Сидорчуку вязала). И теперь, рассказывая детям про переход Суворова через Чертов мост в Альпах, вижу, как загораются их глаза, и вспоминаю наши походы, которые обошлись нам так дорого.

Видишь, няня, я уже разошелся, но пишу это тебе потому, что ты подняла меня на ноги (может, и доктора со своими лекарствами столько не сделали, как твои добрые слова). Да разве меня одного? И что же бы это было, если бы все надумали вешаться и стреляться? Это не так трудно. А вот жить и знать, что ты хоть немножко, а полезен людям, это трудней. У тебя, наверно, нет больше таких „перчиков“?»

— Ага, смеешься, голубок. Видать, и в твой огород камешек залетел? Смейся, смейся, не один ты такой на свете. Еще в ту войну нагляделась всего. Я тебе, голубок, не говорила? Мой-то, покойник, в пятнадцатом вернулся весь как решето. Места живого не было. Я его уговаривала-уговаривала. А он придумал себе, и пошло: «Зачем я тебе без руки и без ноги? Что со мной делать будешь? Найдешь другого». — «Ваня, говорю, разве можно так? Ну и что ж, что нету руки и ноги? Так у меня по две. Хватит на обоих». Куда там! «Чего, кричит, меня утешать? Что мне, легче, что не я один такой?» Уж не знала, что говорить, как на дорожку вывести. Дай, думаю, последнее попробую. Принесла сына, а ему второй год пошел. Шустрый такой! Тут побежит, тут зацепится — и об пол. И все смеется. Ну и принесла я ему в госпиталь Толика тишком от врачей. «Ваня, смотри, какой у тебя сынок растет. Про него хоть помни. А я, говорю, кем была для тебя, тем и осталась. Вместе будем горе горевать». Поглядел он на Толика да как заплачет, а мальчик как закричит. Сестры понабежали, врачи. Напали на меня, рассердились и прогнали. И что ты думаешь, голубок, — другой он стал человек, умом стал раскидывать.

— А потом что? — нетерпеливо спросил Андрей.

— Ну, а потом выписали из госпиталя. Работал в конторе. Он же грамотный был. А я пошла санитаркой. — Помолчав, няня добавила: — И жили как, голубок, — дай бог каждому. Богатства не нажили, а веселья и радости была полна хата. Сын рос, радовались, на него глядючи… — Голос у нее вдруг упал, голова поникла.

Занятый своими мыслями, он не заметил этого и спросил нерешительно:

— Няня, ну а как же ты? Он без ноги, без руки. Наверно, из жалости и жила с ним?

— Э, голубок, брось городить! Жалость, жалость… Была и жалость. Разве можно мужу с женой без жалости? Человек же остался, сердце у него то же самое, голова та же. Никто этого не отнял. Человек остался такой, как и был.

Он задумался, крепко, до боли, сжал губы.

— Что, голубок, может, постель поправить, может, на бок ляжешь?

— Нет, все хорошо, спасибо.

Как только няня вышла, он достал из-под подушки фотографию, пристально вглядывался в глаза Наташи. Они смеялись и будто спрашивали: «Все не веришь?»

А ночью опять не мог уснуть. Там, дома, у них еще немцы. Как знать, кто остался, будет ли к кому вернуться?.. И поймал себя на том, что впервые подумал о возвращении. Вспомнилась мать. Старая, слабая. А теперь, за эти годы, и совсем не узнаешь. Всю жизнь отдала им, детям. В молодости отец пил, не раз подымал на нее руку. А потом пошли дети. В них была вся радость, все надежды. Война разбросала детей по свету. Совсем осталась одна. До боли захотелось увидеть ее, и она чтобы посмотрела на него, такого. Она поняла бы все.

И в эту же ночь пришло решение: ехать домой. Наверно, фашистов скоро выгонят, и он вернется в свою деревню, пройдет по своей улице, заглянет в их сад, услышит привычное с детства неумолчное жужжание хлопотливых пчел. Увидит мать, брата, сестер. «Галя уже, должно быть, взрослая. — Вспомнил, как водил ее руку по тетрадке для чистописания, тщательно выписывая букву „ы“, которая ей никак не давалась. — У Кастуся, наверно, вечерки каждую субботу».

И вдруг снова: «Куда я поеду такой? Все жалеть будут. В глаза подбадривать, а за глаза: „Надо ж так искалечить парня. Прямо дуб был, а что осталось?“ Он услышал свой стон и прошептал: „Нет… ни за что“. Но другой, внутренний голос приказал: „Поедешь, обязательно поедешь“».