Чтобы выручить Ганьку, на доклад к нему отправляется старшина Жуков.

— Самое главное, — внушает он ей, — быстрота и натиск! Суворовская стратегия! Пока раскумекает Гончарук, что к чему, ты ему без передыха: «Товарищ старший лейтенант, по списку на сегодня мы имеем столько-то… В наличности столько-то… В санчасти четверо…»

— Так их у меня нынче только двое в санчасти.

— Двое?.. Глупая ты! Сегодня у тебя двое без аттестата прибыли — маршевую роту сопровождали. Должна ты солдат накормить? Или из-за этого Гончарука голодать хлопцев заставишь?

— Я понимаю…

Житейская мудрость Жукова устраивает Ганьку, но вот у самой у нее ничего не получается.

— Чего робеешь перед Гончаруком, сама должна наступать на него! — наставляет Жуков. — В твоих руках знаешь какая власть! Пусть только попробует Розенберг и его пэфээс не накормить солдат, раз они есть в строевой записке! А строевая у кого? Не от добра же хлопцы скурили свои аттестаты. Где им на курево бумагу взять?

После такой натаски Ганьке каждый раз кажется, что она уже в силах атаковать бюрократа Гончарука. Однако это ей только кажется. Приходит время идти на доклад, и она снова ноет, упрашивает старшину:

— Жучок, родненький, ну, еще разок сходим с тобой. Последний, самый последний раз.

— Последний… — Жуков пытается быть суровым, но это у него не выходит, и он тяжело подымается с места. — Ну, так и быть, пошли!

И еще никак не научится Ганька управляться со счетами.

— Анюта! Вы, конечно, милы… Но поверьте — я за всю свою жизнь не встречал человека бездарнее! — вопит и хватается за голову Иванов. Его красный карандаш не оставляет живого места на Ганькиной строевой записке.

До войны Иванов был инженером одного из крупнейших заводов на Урале. И никак ему не понять, что человек с высшим образованием не может освоить такой элементарной вещи, как счеты. Люди с четырьмя классами работают счетоводами. И еще какими! А тут… Никак не сообразит человек, как это ей складывать и вычитать до тысячи. Кошмар просто! Тупость! И Ганька не спорит: конечно же тупица. Она и не хотела, как чуяла, идти сюда, на эту работу. Все из-за Наташки!

Хотя Иванов не всегда такой.

Вечером, после работы, когда вся строевая часть собирается и рассаживается вокруг стола, возле распахнутого окна, когда в летних сумерках начинаются воспоминания и разговоры о самом заветном — о доме, о родных, когда не заметишь, как кто-то вполголоса затянет песню и сначала тихонько, а потом и громче подхватывают ее остальные, когда эта живая, такая близкая всем человеческая грусть переполняет и мягчит сердца, тогда Иванов кажется Ганьке совсем другим.

— Голубушка, не сердитесь, ради бога… Вы ведь чудесная, я знаю. А у меня скверный характер… Вы думаете, не понимаю? У вас ведь в душе лира звучит, а я сую вам костяшки! Вы думаете, я их люблю? Я сам в душе поэт. Поэт, а не счетовод, дорогая вы моя Анюта! И поэтому я сочувствую. Сейчас вам бы вдвоем спешить в кино. Вдвоем! Кстати, ваш тоже, конечно, там… — И это «ваш» и «конечно, там» (значит, на фронте) Иванов произносит так проникновенно, что в Ганькином сердце не остается и следа обиды. Что правда, то правда. Как правда и то, что сам Иванов, этот смешной старый чудак (Иванову сорок), хороший человек…

Обычно в такие вечера и к строевикам приходят пэфээсовцы — Ганькины приятельницы, тоже, как и она, писаря, Наташа Сакович и одесситка Гита Ройф. Приоткрыв неслышно дверь и ни слова не вымолвив за вечер, простоит на пороге начальник пэфээс Розенберг. У него в Кременчуге осталась семья — жена, четверо детей и теща с тестем. Розенберг никогда не поет: «Не могу, комок в горле застрял», — и проводит рукой по шее.

Заглянет ненадолго и баском подтянет «Поехал казак на чужбину…» сам капитан Качалаевский. Приходят, когда по одному, а когда вместе, лейтенанты Вяткин и Пьянков. Вяткин держится с Ганькой как крестный отец: я, мол, тебя породил. Рослого, статного сибиряка Пьянкова Ганька интересует не больше, чем любая другая девчонка. Он приходит сюда, только рассчитывая встретить Наташу. Они с лейтенантом Вяткиным провожают ее домой, до самой землянки. Наташе эти проводы нравятся. И она любит рассказывать о них. А с Ганькой до ее дома, до той же самой землянки, обычно идет лейтенант Засенко.

Как и Ганька, до войны он окончил педагогический институт. И так же, как она, не работал в школе ни одного дня.

Ганька и Засенко расстаются не сразу, долго еще ходят по кленовой аллее сбоку от землянки. Ходят, пока не пройдут (не «находят») восемь километров (такое расстояние они почему-то для себя придумали). А тогда уже расстаются.

Имя лейтенанта Засенко Трофим. Но Ганьке, когда они остались вдвоем, он представился как Вадим. И Ганька так его и зовет. Конечно же Вадим — это тебе не Трофим. Вадим — это нечто лермонтовское.

Правда, Ганька знает, что этим именем назвала Засенко женщина, которая любила его и с которой он часто виделся. Но это обстоятельство никак не влияет на нее. Любила она его — и любила. Встречались они с ней — и встречались.

А она, Ганька, любит Вадима? А он ее? Об этом они никогда не говорят. Отмеряют, проговорят свои восемь километров — и не заметят, как время пролетело. А вот о любви молчат.

Ганьке вообще еще никто, ни один парень, не сказал, что любит ее. Другим девчонкам признаются прямо в первый же вечер. Например, Наташе Сакович. Ей и лейтенант Вяткин объяснялся в любви. И лейтенант Пьянков. А сама Наташа как кремень. Любите, пожалуйста, все, сколько вас тут есть, — ей-то что! А хотите помереть от любви — тоже, пожалуйста, помирайте, она вам не помеха.