Теперь уже и коней не осталось, а путевку колхоз все равно раздобыл ему. И ездил он по той путевке во дворец, в хоромы самого Радзивилла в Несвиже. Вот чудес насмотрелся! Это ж подумать только, в тех хоромах, где раньше один человек разгуливал — пусть себе и князь, — сейчас их четыреста, колхозников. И за каждым присмотр — и лечат их, и кормят в тех князевых покоях.

Вон как далеко летят от старой, захолодевшей хаты думки Ивана, и он все невольно возвращается к тому своему сну про Вольку, про сорочку чистую… Бывало, молодая, поставит в печь чугуны, простирает белье ночью, а утром на речку полоскать, колотить вальком (и зимой на речке полоскала, в полынье). А уж как развесит во дворе рубашки, да полотенца, да скатерки — прямо глаза ломит, такое все белое, слепит даже. Потом с ветра, с мороза, в хату, да прокатает на скалке… Что эти исподники трикотажные майоровы — ни холодка от них, ни радости!

Радости не было, хотя и забот тоже, хотя и хуже могло быть, как у других бывает. Его дети — грех жаловаться — и пишут ему, и каждый раз везут что-нибудь. Да зачем ему одному? И пенсия есть, и колхоз помогает. Все равно привозят… Здоровья вот только никто не привезет. И если ты остался один, так уж и один…

В прошлом году Катя, та, что за майором, надумала взять его к себе в город. Им двоим с парнишкой (на одного только и расщедрились) трехкомнатная квартира в самый раз. Ивану поставили кушетку у внука в комнате. Где там прилечь днем, на этой кушетке? Он же, внук, все вверх дном переворачивает. И ты, дед, не суйся. А в столовой как придут с работы, так за телевизор. И если вдруг хоккей, или футбол, или на коньках катаются — за полночь смотрят. Конечно, свободные городские люди. И он всю ту зиму и днем и вечером только и делал, что телевизор смотрел. Копейки за все время ни на что не истратил. Дочка сразу сказала: «Нам твоей пенсии не надо. Можешь класть на сберкнижку». А зять еще пошутил: «Можете, отец, в ресторан ходить». Чудаки!

Всю зиму посылал он эту пенсию младшей своей, Гале. Грех, можно сказать, но не раз он думал: счастливая Волька, ничего-то она не видит, ничего не знает. Все ему досталось — и стыд, и боль, и заботы. Не окончив школы, замуж выскочила. И пусть бы уже жила. Так нет, оказалось, не нужно ей оно, это замужество. Ребенка мужу оставила, а сама завербовалась, уехала лес пилить куда-то в Карелию. Близкий ли свет — где Урал, а где Карелия? Будто на Урале леса мало, если так ей без него не обойтись уже. Дома в руках пилы не держала. В кого такая пошла, — как былинка, слабая. Мать дыхнуть на нее боялась. А там же, в той Карелии, в том лесу непролазном, там же планы, там кубометры… И конечно, свалилась. И не сама даже, а какая-то девчонка, что бедовала там вместе, письмо прислала. И он, отец, ездил искать ее в ту Карелию. Нашел, привез на свое деревенское молоко и сало. И ничего — за лето окрепла, поздоровела. А к осени опять за свое:

— На черта сдалась мне и деревня эта, и твой колхоз? Что мне тут делать?

— А что твоя мать всю жизнь делала? А я что? А брат твой, директор совхоза, что он делает в деревне?

— Вы сознательные, а я нет! — И хохочет, ей, видите ли, смешно.

— А дитя свое зачем мужу бросила? Какая ты мать… Забери и сама воспитывай. Хата есть, может, и человек подходящий найдется…

Так она что?

— Поеду учиться. Как встану на ноги, так и заберу.

И поехала. Почти год ни слуху ни духу. Через милицию искали. Оплакали уже… И на тебе, письмо из города Иваново. «Работаю на фабрике ткачихой. Живу в общежитии. Забрала дочку». Поэтому и отсылал он свою пенсию в то Иваново, где нашлась его пропавшая дочка, где внучка жила. С кем беда не случается. Умел родить, умей и вскормить. И посылку собрал, послал ей к Восьмому марта. Тут уж Катю заело:

— Зачем это делаешь? Ты знаешь, как она там живет? Может, и дочки с ней никакой нет… Тоже мне, мамаша нашлась! Для чего по свету мотается, не живет, как люди живут?

Конечно, в чужом рту зуб не болит. Хорошо жить, как люди живут. Только попробуй и ты, моя милая, так жить. Тебе за твоим майором, да еще таким мужиком завидным, можно «как люди» жить. Не живешь ведь, как твоя соседка-вдова? Ты за мужней спиной да с мальчишкой в трехкомнатной. А у нее в одной комнате сын с невесткой да дочка с зятем. И дети еще у них. А был бы жив соседкин муж, наверно бы, как и твой майор, расстарался, выхлопотал что-нибудь получше, чем эта комната, где ей самой уже и места нет. А теперь ответь ты мне, дочка: согласишься ты жить, как все люди живут? Ой, вряд ли. Так и сестра твоя не смогла вытянуть тот билет, на который сразу все выпадет: и человек хороший, и деньги, и квартира.

Как умел, заступался Иван за свою младшую. Нескладная уродилась, да что поделать? Еще Волька-покойница говорила: «Пять пальцев на руке, который ни укуси, все больно».

Вернулся Иван к себе домой и впрягся опять в работу. Попросил лошадь у бригадира, и племянник с женой посадили ему картошку. Своячки грядки вскопали. Потом купил поросенка и наседку посадил на яйца (когда к дочке ездил, куры у невестки зимовали).

Так еще лето минуло. Не сказать, что очень уж хлопотно было. Но постоянная, непроходящая боль не покидала его. Навещала изредка Ира. Приезжала автобусом раз в три-четыре недели. Постирает белье, хату приберет. И у самой время в обрез.

Сын с женой уехали в отпуск, лечиться. А что это за лечение у таких молодых да здоровых? Мода, что ли, пошла?! Катю с майором Иван тоже не ждал: налюбовались на него за зиму — и хватит. Все втроем махнули куда-то к морю.

Ну, а про Галю и речи нет. Не выбрала времени, чтобы приехать, взглянуть на старика, показать внучку. Писала, что на курсы какие-то поступает. Взялась, видно, за ум наконец. Да и нелегко разъезжать с ребенком.

Так что и к матери на могилку, кроме него, сходить некому. Сам он там бывал каждое воскресенье, не считая праздников. Волька любила цветы. Хата при ней как в венке была, вся цветами обсажена. Теперь под окнами только сирень да розы одичавшие. Он носил их туда, к ней, на кладбище.

Женщины-соседки, сидя на скамейках, каждый раз провожали сутулую Иванову спину сочувственными взглядами.

— Надо же, такую память человеку бог дал…

— А говорят, мужик жену помнит столько, сколько горшок на шестке кипит…

— Вот же помнит…

— Ой, бабоньки, ее, Вольку, и чужой не забудет!

И все сходились на том: что правда, то правда. Никогда — за всю свою жизнь — ни с кем она не ссорилась, не обошлась по-плохому, никому не позавидовала. После Волькиной смерти словно опустел тот конец деревни.