— Я тебя не узнаю, Андрей. Прямо неприлично ведешь себя. Словно от голода умираешь.

Мама ничего не понимала.

Я думал, что сердце мое не выдержит, пока она собиралась, пока мы шли на почту, пока возвращались домой, пока открывали ящик.

Боже, сколько скомканных газет, бумаги! Конца им нет. И наконец — баночка с медом. Прозрачным, золотым.

— Липовый мед… Ну и Лидочка! — обрадовалась мама.

А я все тряс, перетряхивал каждую бумажку. И не мог вымолвить ни слова.

Мама пристально взглянула на меня и, впервые догадавшись о чем-то, отодвинула баночку в сторону.

— Наверно, письмо почтой послала, — только и сказала она.

Я выбежал на улицу. Светило солнце. Я бросился от него в сад. В самую гущу. Чтобы ничего не слышать. Чтобы никого не видеть.

До самого вечера я плакал, и с этими слезами оставляло меня навсегда мое детство.

1976

Русаков приехал в санаторий лечиться от болезни, которой ни он сам, ни врачи, лечившие его, не могли определить. Общая усталость. Нервное перенапряжение… Доктора советовали отдых и купание в море, а он пренебрег всеми их рекомендациями, взял вдруг и купил себе путевку сюда, на эти болота… «Болота» потому, что санаторий окружен был озерами, стоял в запущенном, старом парке. И время для этих мест хуже не придумаешь — конец ноября. Русакова отговаривали, пугали. Жена даже плакала: мол, все это назло ей, и болезнь его тоже… Но он уперся: «Поеду, и только туда».

И приехал, когда осень уже успела оголить, до конца раздеть и парк, и ближние леса, когда здешние озера не то что привлекали, а, напротив, пугали своим неприветливым глуховатым рокотом то и дело набегавших волн, когда набрякшие тучи висели прямо над головой и лил бесконечный унылый дождь, от которого хотелось выть.

Так сказал и врач в санатории, который должен был наблюдать его все эти путевочные дни.

— Как это вы, поэт, — недоумевал он, — приехали в такое неуютное время? Никакой же поэзии…

Русаков уже и сам видел, что упрямство его было зряшное, но признаться в этом не хотелось, и, не скрывая раздражения, только и ответил:

— Где же напастись этой поэзии на всех, дорогой доктор! Теперь ее все требуют, как аспирин в аптеке.

Если бы только это неуютное, как сказал врач, время, если бы никакой поэзии только здесь, в этом их «болотном» санатории. Русакова огорчало другое. Ее, поэзии, не существовало, словно исчезла, сгинула она, умерла в нем самом. Он давно не писал стихов. С ним случилось что-то, стихи оставили его. И он не мог их дозваться, не мог высечь из себя ту чудодейственную искру, которая лишь одна способна мгновенно вызвать к жизни единственно нужные слова, мысли, краски, чувства. Они безмолвствуют, будто дремлют в нем, пока не вспыхнет она, именно та самая искра.

И это была кара.

Вот уже сколько времени — самому Русакову казалось: целую вечность — не переступал он порога ни одной редакции, не только не заходил туда — даже избегал встреч со своими собратьями по перу, поэтами. Тех традиционных встреч в дни выплаты гонорара, без которых трудно представить себе жизнь поэта, без которых, скажем точнее, у поэта нет жизни, и если ты пишешь и печатаешься, то не так уже важно, сам ты получаешь сегодня гонорар или друзья твои. На эту традиционную встречу в конце месяца они все равно придут к тебе. Русаков никогда не мелочился, деньги спускал легко, широко, весело. Но теперь, давно не имея гонорара, он не мог позволить себе пить за чужой счет. И дело было отнюдь не в выпивке, не в вине, за которое обычно люди несведущие корят поэтов. Страшно было то, что он теперь избегал людей, что его раздражение вызывали споры, беседы, которые — так уж повелось и так было всегда — начинались при встречах. И сводились неизбежно они к одному — читали свои стихи друг другу. В этом таилась — и для Русакова раньше тоже было так — радость творческого общения, того бескорыстного, хоть иногда и самовлюбленного, соперничества, которое в общем-то и объединяет самых разных поэтов в единое пестрое братство.

Русаков мучился оттого, что не хватало смелости, откровеннее говоря, удерживало самолюбие: он не мог явиться в это братство с пустыми руками. И вовсе не потому, что вошел он в некую там обойму или ходил в корифеях. Стихи составляли смысл его жизни, были его сутью, тем истинным трудом, который вершит каждый настоящий человек. Уничижение паче гордости. Русаков не прибеднялся и не кривил душой: он любил в себе поэта и гордился этим. Иначе он не был бы поэтом.

Он давно не писал стихов.

Не раз, отчаявшись, вспоминал, как легко являлись они к нему в молодости (хотя кого они в юности не навещают). Розовое облачко. Серебряный серп молодого месяца. А горделивый взгляд и стройная девичья фигурка… Боже милостивый! Ему не требовалось даже сесть за стол (кстати, письменный стол появился у него куда позже, чем седина). Он не был святым. Нет… Но даже и тогда, если оступался и падал, и тогда от него не отказывалась, не оставляла его и протягивала ему руку терпеливая, милосердная муза.

И вот она отступилась от него.

И это была кара. И если бы только ему одному. Это было наказание для всех его близких.

Когда-то привел он в свою обшарпанную каморку-боковушку в старой, еще деревянной Комаровке доверчивую, неумелую девчушку, и она стала его женой. Девчушка не умела пуговицы пришить, не умела сварить суп. Она умела лишь не сводить с него обожающих глаз и слушать его стихи так, словно читал ей их сам бог. В этом Русаков и видел назначение ее, своей жены: идти по земле и витать в облаках, только рядом с ним — поэтом.