На лейтенанте Бекетове шинель из тонкого, «генеральского» сукна пепельного цвета. Тщательно подогнанная военторговским портным, она придает его статной фигуре особый офицерский шик: сверкают пуговицы, сверкает новенькая портупея, сверкают золотые погоны (кажется, у Блока тоже есть фотография, где он в погонах).

— Пошли дальше. Вашу софу, Анечка, мы поставим здесь. Так будет уютнее, интимнее. Не надо только пестрой обивки. Все строго, все сдержанно, вся гамма красок… На полу ковер тоже, только…

— Витя!

— Прошу, не перебивайте, пожалуйста! Заметьте, каким диссонансом кажутся эти банальные обои, дешевка. Вместо них придумаем что-нибудь. Правда, такого милого ситчика, как, скажем, в Алупкинском дворце графа Воронцова, мы, наверное, не найдем… Графу его присылали, если не ошибаюсь, из Англии. У нас, увы, возможности такой нет.

— Витька, ну что ты плетешь! — Фира стоит у самой целой моей стены, боится стронуться с места.

— Эсфирь! Прекраснейшая и мудрейшая из дочерей своего древнего племени! Как ты обращаешься к красному командиру? К офицеру Советской Армии…

— Витька, хватит морочить ей голову. Ты же видишь, она как лунатик, как угорелая. Трепешься, а она верит.

— Вовсе я не верю. Просто я хочу…

— Она хочет… А ты знаешь, что вчера сказал Пилипенко? Пилипенко, начальник адмхозчасти, вчера сказал, что все разрушенные немцами дома, которые можно еще восстановить, строительный взвод предназначает освобожденному населению. И категорически запретил лазить по коробкам (кто-то уже успел, сообщил!). Офицеров с семьями и вольнонаемных разместят по частным квартирам.

Что такое Пилипенко с точки зрения истории? — спрашивает Бекетов и сам отвечает: — Случайность. Калиф на час…

Но все уже рухнуло. Уже ничего не надо. Ни секретера, ни кушетки, ни ковра, ни английского ситчика, чтобы обить стены.

Ах, какая мечта разлеталась вдребезги по милости Пилипенко! Она и сегодня еще во мне, та давняя мечта, с осени сорок третьего. Не зря же я перешла улицу и стою под чужими окнами, задрав голову, уже добрых десять минут. Люди удивленно обходят меня и озираются: все еще стоит…

Мечте обрезали крылья, а меня с моим узелком поселили на глухой, поросшей травой Садовой улице. Весной Садовая утопала в розовом цветении яблонь, а осенью прогибалась от плодов.

Пойду сейчас на свидание с этой улицей… Но откуда здесь взялись рельсы — делает петлю трамвай! Раньше до библиотеки Короленко я отмеривала ежедневно четыре километра пешком, а теперь гляди-ка — трамвай № 4, № 13, № 22. Теперь, конечно, пешком никто не ходит, все только ездят.

И трехэтажный универмаг сбивает меня с толку: так ли я иду, или не так? Но выщербленный тротуар на другой стороне успокаивает: «Так идешь». Где же тогда пустырь, который нужно было миновать? Нет сейчас пустыря, исчез пустырь.

Или все-таки заблудилась? Упираюсь в какое-то огороженное строение. Читаю вывеску на дощатом заборе: «Строительство двенадцатиэтажного дома ведет СМУ… Начальник строительства… Прораб…»

Не сразу нахожу Садовую. Много новых домов выросло, улица совсем не та. Машин тоже хватает, даже рейсовый автобус ходит. А раньше какая трава-мурава была тут… Ты ли это, Садовая?

Дом № 109 словно снялся с места. Хорошо помню — стоял ведь на том углу… Внезапно замечаю низенькую хатку (вросла за эти годы в землю), где жила сестра моей хозяйки. А вот и она сама у калитки, с палочкой в руках. Если б не знала, что Надежда Даниловна умерла, не поверила бы. Такое сходство.

— Клавдия Даниловна, добрый день. Узнаете?

— Нет, не узнаю… Не узнаю…

— Я…

— Где же узнать! Совсем не похожая. Когда жила у Нади, совсем девчонка была.

— Была…

— А Саша где?

Боже мой! И его помнит!

— Нету.

— Нету, — грустно кивает головой старуха и больше ни о чем не спрашивает. — И Нади нет.

— А я вот пришла повидаться.

— Спасибо, что не забыла. Надя любила тебя, жалела. Издалека, верно, приехала?

— Издалека.

Я прижимаю к себе ее седую голову. Наш дом — так звала его в мыслях — сразу за соседним. На углу… Но что это со мной сегодня? Разве это наш дом? А где старые яблони, где разлапистый куст сирени у крыльца, почему на дворе ни травинки? Гараж. Какие-то сараюшки. Асфальт доконал все. Молодая женщина в спортивных брюках и майке ловко подает лопату за лопатой седому мужчине. Тот набирает совком цементный раствор из детской ванночки и вмуровывает, заглаживает мастерком глину в стене какой-то непонятной пристройки к дому с улицы. Тут же в лужах с мутной водой балуются две девчушки лет четырех-пяти.

Внезапно всем своим существом, странно вдруг ослабевшим, чувствую, что не хочется мне заводить разговор с этими людьми, не хочется заходить в этот дом, где когда-то судьба даровала мне дни счастья, а потом, чтобы наказать за него, наслала после маминой смерти самую непоправимую беду.

И я поворачиваю обратно, быстро, чуть не бегом, ухожу с Садовой. Не хочу видеть, как чужие люди замуровывают мою молодость.

Чтобы повстречаться с нею в последний раз в этом городе, я подождала на трамвайной остановке — ноги за целый день ходьбы гудят, как чугунные, — села и поехала на вокзал. И тоже ничего не узнала.