Сивцов все это знал.

А Маша? Маша была мудрой женой. Другая на ее месте шпыняла бы, донимала попреками, грызней, требуя любви, положенной по закону. Еще раньше, чем Сивцов, она поняла, что объединяло их и держало. И еще она знала: никакая любовь, пусть даже самая пылкая, не могла возвести надежнее крепости, чем четыре ее дочки. А главное то, что узник никогда бы пальцем не шевельнул, не поднялась бы у него рука на подкоп под эту свою бастилию. Четыре дочери… Две старшие — добрые, послушные, как две капли воды похожие на шестнадцатилетнюю Машу с той довоенной фотографии. И две маленькие, худенькие баловницы, резвушки.

Врожденный инстинкт самозащиты, хранитель семейного благоденствия, могучее оружие женщины, подсказывал Маше: никогда не вмешиваться в дела мужа, не стеснять ни в чем, не становиться поперек. Даже когда о чем-то догадываешься, когда знаешь о его грехах. Никогда, как другие женщины, не очищала она до последней копейки карманы мужа или, хуже того, никогда не звонила в день выплаты гонорара в бухгалтерию, выясняя, сколько причитается ему денег. Свое домашнее благополучие Маша строила на уважении и доверии (ни один, правда, человек на свете не знал, чего стоило ей это доверие).

И Сивцов считал бы недостойным, если б не заработал и не принес домой, в семью, Маше, тех денег, которые должен заработать и принести домой, жене, каждый настоящий мужчина — глава семьи (потому-то и лежала на его столе та пухлая, четырехсотстраничная рукопись).

Захваченный воспоминаниями о давно минувшем, Сивцов резко повернулся на каблуках, быстро подошел к мольберту. Командир отряда переводил взор с одного лица на другое: «Такая обстановка, братцы…» Глаза начальника штаба щурились в усмешке. «Я почти Иван Иванович — я Виктор Викторович…» И только во взглядах разведчицы и юного студента-художника (еще даже без автомата) сквозило нечто свое, затаенное, чего теперь не мог распознать, разгадать даже сам Сивцов.

1967

После концерта Борис Хмара поужинал у себя в номере вместе с аккомпаниатором и по давней привычке решил пройтись один по чужому городу. Был поздний вечер. Город уже засыпал. Редкие прохожие кутали головы в поднятые воротники — по улицам метался пронизывающий январский ветер. Он хватал за полы, осыпал сухим колючим снегом, трепал легкие полотнища афиш. Огромные буквы на афишах устало махали синими крыльями: Борис Хмара, Борис Хмара, Борис Хмара…

Он равнодушно глядел на эту ночную синюю стаю. Хорошо знал: то, чего не закончит за ночь ветер, старательно довершат утром люди. Те самые, что так же старательно на смену вчерашнему расклеивали сегодня по городу его имя. Да и вообще афиши давно уже не интересовали его.

Что афиша? Он шел по улице и невольно возвращался мыслями к своему сегодняшнему концерту. Нет, у него не было причин для огорчения. И публикой он тоже был доволен: доброжелательная, признательная. Он видел это по вспыхнувшим глазам, по возбужденным лицам, когда выходил благодарить за щедрые всплески аплодисментов… Правда, знал он и другое: заслужил все это честно. Никогда, ни в юности, ни теперь, когда давно уже поседела голова, никогда не оставался он благоразумно равнодушным.

Публика в этом городе была благодарная. Он знал это еще по прошлым своим концертам. И все равно где-то на самом донышке души шевельнулась обида. Возможно, этому не стоило придавать значения: где в январские холода здесь, в полночном северном городе, можно было найти цветы?! (Но один-то живой цветок на весь город наверняка можно было отыскать…) Вероятно, не стоило придавать значения и тому, что его не провожала сегодня толпа почитателей и поклонниц. (Смешно было бы теперь, когда ему за шестьдесят, рассчитывать на это.)

Все так, все правильно и закономерно. Каждой песне свое время, свой час. У него был свой час. С цветами. (Они падали к его ногам.) С почитателями. (Они теперь такие же седые, как и он сам.) С поклонницами. (Жаль, их тоже не уберегло время.)

И все же не было бы ему сейчас так грустно, если б не эти мальчики. Они, видно, ждали его на улице возле дверей у выхода. Оба в зимних пальтишках, в меховых шапках и пестрых смешных рукавицах — мальчики лет по тринадцать-четырнадцать. Он сперва не обратил на них внимания. Вышел служебным ходом и, не оглядываясь, направился к машине. Сел рядом с шофером и, закрывая дверцу, вдруг заметил. Мальчики стояли теперь шагах в четырех от машины. Они, верно, хотели и не отваживались попросить у него автограф. Или надеялись услышать какое-то доброе слово. Так или иначе, но он был им, несомненно, нужен и интересен. Был нужен им двоим во всем зале. Он помахал рукой (они сделали еще шаг к нему) и хлопнул дверцей. Машина рванулась вперед, а они остались стоять.

Всю дорогу до гостиницы он молчал. Эти мальчики почему-то растревожили его. Молча вылез из машины, молча поднялся на лифте и вошел в свой номер.

Открыл дверь и застыл на пороге. Навстречу ему протягивала веточки вся в белом цвету вишня. Что за чудеса? Он быстро подошел к столу, взял в руки вазу и осторожно коснулся лицом нежных бело-розовых лепестков. Вишня не пахла. От тонких белых веточек веяло чистотой и свежестью. Откуда они взялись тут? Как расцвели в этом скованном январем городе?