После плотного завтрака пришлось опять подниматься к Распутиной с поклоном и просьбой. Мою машину сожгли у здания суда, мотоцикл Риты спалили еще раньше, а приставать с подобными вопросами к едва знакомым магистрам не только неловко, но и опасно — сейчас утечек допускать ни в коем случае нельзя.

После погрома авто вновь из средства передвижения превратились в роскошь, но нам нужны колеса не для веселых покатушек, а для работы. И Софья, похоже, это прекрасно понимала — и положила на стол ключ зажигания с изысканным золотым брелоком.

Ничего не спрашивала, не уточняла, лишь взглянула как на троечников, в очередной раз забывших дома и учебники, и тетрадки, и головы, и кивком указала на дверь.

Спортивный красный «баклажан» покатил по указанному адресу. Хотя с таким количеством блокпостов и застав можно было пойти пешком — останавливаться приходилось буквально через каждый километр и проходить досмотр и проверку личности.

Много времени процедура не занимала — и я, и спутница успели примелькаться в ходе недавних событий, и городовые очень часто узнавали нас в лицо.

И больше всего поразил последний КПП на маршруте, где совсем юные полицейские — считай, вчерашние курсанты — выстроились на обочинах почетным караулом и встретили нас воинским приветствием.

Приятно, ничего не скажешь. А вот пожарища, руины и накрытые брезентом тела на истоптанных и заваленных битыми стеклами газонах навевали стойкие воспоминания о многочисленных горячих точках, посещенных за годы «полевой» службы.

С высоты шпиля последствия беспорядков казались лишь зонами на карте — вот тут уже потухло, здесь еще горит, а вот это неплохо бы заштриховать.

Но вблизи все выглядело так, словно город на сутки осадили готы или монголы. Мы ехали по некогда богатым и благополучным районам, наиболее пострадавшим от бесчинств босоты.

Здесь в основном строили каменные или кирпичные особняки, от которых остались только обгоревшие стены. Если же хозяева предпочитали дерево, то среди почерневшей и растрескавшейся земли торчали каминные трубы, напоминая фотографии разбомбленных и спаленных дотла деревень.

Несмотря на близость океана и свежий соленый бриз, запах гари и горелой плоти преследовал повсюду. Не помогали ни надушенные платки, ни колдовские вихри и заслоны. Кровь пропитала каждую плитку, каждую пядь земли, и вряд ли стойкий запах смерти когда-либо покинет эти кварталы.

Но это все наживное — дома, мебель, деньги — черт бы с ними. И все же неоднократно видел ревущих жен и матерей, обнимающих брезентовые мешки.

Видел бесцельно слоняющихся по тротуарам девушек в разорванных юбках и блузках. Они бродили среди рабочих, пожарных и городовых, и никому не было дела до их горя, никто не пытался утешить их бесчестье и позор.

Я видел избитых, испачканных в крови детей, что безучастно сидели на пепелищах или хвостиками бродили за солдатами, в то время как те грузили в кузова и прицепы то, что осталось от родителей.

Боль и ужас встречались еще чаще, чем шлагбаумы — буквально на каждом углу, каждом перекрестке, каждом шагу. И чем больше это видел, тем сильнее впивались пальцы в руль и тем громче скрипели стиснутые зубы. В какой-то момент Рита не выдержала и положила ладонь на окаменевшее от напряжения предплечье. И шепнула:

— Мы найдем их. Клянусь.

— Найдем, — процедил, играя вздувшимися желваками. — И три шкуры с них спустим.

— Прости, если это не мое дело, но… откуда столько рвения? Это же не твой мир.

— И что? В моем мире тоже есть Россия, пусть давно и не империя. И я всю жизнь посвятил поиску и уничтожению ублюдков, которые спят и видят, как устроить вот это, — отрывистым жестом указал на очередную сожженную развалину, — от Волги до Енисея. Не позволю, слышишь? Убей, а не отдам страну на растерзание этим чертям. Это во-первых.

А во-вторых, если бы даже это была не моя страна. Пусть это будет Америка. Или Англия. Или Зимбабве. Или Ангола. Или Украина. Да какая, блин, разница? Разве мы не должны защитить тех, кто не может справиться сам? Разве можем пройти мимо тех, кто попал в беду?

Назови меня ограниченным и недальновидным, назови тупым солдафоном или наивным романтиком, но для меня есть все хорошее и есть все плохое. Есть белое и есть черное. Есть добро и есть зло. Есть достойные люди, а есть подонки и убийцы. И я всегда буду на стороне первых против всех вторых. Так меня учили. Так меня воспитали. На том я стоял, стою и буду стоять до самой смерти! Моей — или моих врагов.

— Гектор…

— Что? — прорычал излишне резко, распаленный собственной речью. Пусть чересчур пафосной, но мне как-то пофиг.