— Ну вот, а говоришь, что не знаешь Арсения.

— Ни разу его не видела у себя! — опровергла Нэя. — Наверное, его загадочное столичное увлечение не простая женщина, вот она его и обряжает в рубашки, расписанные вручную.

— А доктора-то кто рубашонками украшает? Разве не ты? Последнее время он стал настоящим женихом, стоящим в преддверии, что называется, вашего Храма Надмирного Света.

— Разве? — без всякого интереса отозвалась Нэя. — Не заметила даже. К тому же все ваши гуляют в свои свободные дни, где им заблагорассудится. Мало ли где доктор принарядился по случаю. Я одна, что ли, мастер на всю Паралею? — Нэя села. Он валялся рядом, подставив свою открытую грудь узорчатому свету, проникающему сквозь прорези узких розоватых листьев туда, где они и лежали.

— Руд, зачем ты бреешь свою грудь? — спросила она.

— Разве тебе нравятся мохнатые особи? — спросил он и перевернулся на живот.

— Ты и не был мохнатым, выглядело очень красиво… Прежде я никогда не видела таких мужчин…не надо брить грудь. Мне нравилось, что ты такой…

— Какой? Не хватало ещё мне быть подобием шерстистого сатира Чапоса… — пробормотал он.

— Я никогда не видела этого… — и опять она не захотела произносить имени Чапоса, — бывшего мужа Эли голым, — она прижала руки к губам, но тут же добавила, — Ты первый озвучил его имя. И что означает определение, которое ты ему дал только что?

— То, что он полу животное, вроде того.

— Ты такой большой и прекрасный, и всё у тебя такое же… Даже не верится, что ты принадлежишь мне… что ты мой полностью.

— Принадлежу тебе? Ну, наверное, какой-то своей частью и принадлежу.

— Почему только частью?

— Да тою самой, которой в тебя и вхожу. Ты думала о том, что мужчина, входя во внутренность женщины, всегда остаётся внешним по отношению к ней? А женщина во всех смыслах запускает мужчину внутрь себя. Поэтому, привыкнув опознавать его как свою собственную уже часть, всякая женщина считает мужчину уже и физически своей собственностью. А мужчина, уходя из женщины, легко может забыть о ней. Мука же женщины от потери своей, как она считает, части, всегда внутренняя, ей бывает сложно принять кого-то другого с той же быстротой, как бывает у мужчин. Это же что-то чужеродное, — опознавание «свой-чужой» происходит не на уровне ума, а на подсознательном, можно сказать, уровне клеточных структур. Потому и принято считать, что женщины страдают глубже, а мужик что? Помаялся какое-то время и…

— Мне не нравятся такие разговоры. Мстишь мне за отсрочку того, что тебе хочется заполучить прямо сейчас?

— Нет. Я уже как-то притерпелся к тому пыточному инструментарию, что ты используешь с того самого дня, как мы познакомились. Ты всё время от меня ускользала и мучала. Тебя уже не переделаешь.

— Я хочу тебя не меньше, но любовь на природе не даёт мне той полноты ощущений, как бывает в полной безопасности, в закрытом помещении… — она стала нежно массировать ему плечи, как ему особенно нравилось.

— Добавь своё излюбленное словечко «в комфорте». А есть женщины, обожающие именно любовь на природе. Когда становишься словно бы нераздельной частью всех её процессов, родной молекулой её неохватной мощи… — он недоговорил, и нечто из той, другой и земной его жизни вдруг было ухвачено ею, болезненно вошло в неё, и она почуяла именно что на клеточном каком-то уровне, что ту, неизвестную, она не превзошла. Та осталась непревзойдённой. Её надо было изгнать, немедленно!

— Ты совершенство… — прошептала она, с внезапной страстью лаская его, применив всё своё возможное искусство, став раскованной и бесстыдной: «Только я существую для тебя, только я дам тебе самый возможный максимум любовного напряжения и последующий каскад головокружительных, ни с чем уже не сравнимых ощущений». — Ты мой! Такой большой, желанный, великолепный… Если бы все мужчины были как ты, то именно мужской род назвали бы прекрасным, а не женский…

— Поэтому-то я и стремлюсь поделиться своим совершенством с тобой, — ответил он, сильно хватая её, опрокидывая навзничь. — Всегда щедро, много… ты моя прохладная и хрустальная жрица здешней богини воды…

— А ты будешь моим горячим светом, дарующим ей подлинную красоту… наполняющим её собою… — Нэя запрокинула шею, отдаваясь его натиску, и тут… Она отчётливо увидела, как некая невнятная фигура в чём-то чёрном метнулась в гуще высоких кустарников. Послышался треск потревоженных ветвей. И если Рудольфу было на данный момент не до постороннего шума, в чём бы он ни выражался, то Нэя вывернулась из его объятий и вскочила, отрезвев от страха. — Кто там?! — крикнула она в кусты.

— Да собака летучая должно быть, — он сел в растерянности. — Залезла поспать в тени, а мы её спугнули. Иногда они тут встречаются.

— Я боюсь! — Нэя стала поспешно натягивать платье. — Я не хочу тут рядом с какой-то страшной собакой… Вдруг она выскочит и укусит? Разве она настолько большая? Как человек.

— Нет, — ответил он, — они небольшие, если видеть их на земле. Они только в полёте впечатляют своими размерами из-за крыльев. Но летают они только перед вечером и ночью.

— А это была фигура человека! — Нэя таращила глаза, полные ужаса. — Человек, одетый во что-то чёрное и развевающееся. Я успела заметить, как он раздвинул ветви. Он следил за нами!

— Да кто? — он засмеялся, не разделяя её страха ничуть. — Кто тут может быть? У наших нет таких одеяний, чтобы полностью чёрного цвета. И следить никто из наших не станет. У нас воспитание не такое, и достоинство есть у всякого.

— У тебя у самого майка чёрного цвета. Может, это беженец? Ты говорил, что тут обитают беженцы.

— Они тут не ходят никогда. Их бы вычислили мгновенно. Это зона нашего контроля. Да и собак бы спугнула система опознавания. Они боятся того волнового излучения, что сразу же включается, едва они проникают на объект. Тут не может никого быть. Успокойся.