— Откуда же появился Артур?

— По глупости. Хотя прекрасная была глупость, если родился такой сын… — Рудольф обнял её колени, прижав к ним лицо. Нэя была счастлива его запоздалым раскаянием, словно оно относилось к ней самой, осыпала его голову сорванной сиреневой травой, чьи цветущие серебряные метелочки пахли ирисками. В детстве они ели такие растения, гуляя по прибрежным лугам за столицей. С братом и его другом не было страшно отлучаться, и бабушка всегда отпускала. Нэя приносила в дом с наружной лестницей в тесную «гостевую», как они называли большую комнату, уютную и тенистую от густых вершин старых плодовых деревьев за окном, целые охапки вкусной травы. Бабушка ставила часть собранного в синюю искристую вазу, а остальную часть сушила в нише окон. Все комнатки наполнялись душистым и вкусным ароматом, от которого душа наполнялась радостным предчувствием чего-то хорошего, что обязательно наступит. После того, как трава темнела и увядала до хруста, её паковали по маленьким матерчатым мешочкам и заваривали по мере охоты. Особенно по утрам она давала светлое настроение и не всегда себя оправдывающий оптимизм в отношении будущего. Трава была редкой, росла не везде. Бабушка говорила, что она даёт любовную силу. Такая же трава росла и в горах у озера, где простирались необозримые луга.

— Ничего не хочешь мне сказать? — лаская её, он пытался стащить рубашку. Нэя не давалась.

— Почему ты поправилась? — он заглянул ей в самые зрачки, в самое дно души. Она давно всё знал, но она упрямо молчала.

— Ты же сам меня раскормил. Теперь и страдай. Или бросишь, если растолстею и стану похожей на вот такой баул! — Нэя раскинула руки впереди живота, намекая на будущий его объём. После чего легла ему на грудь, широкую и удобную, замирая от счастья. Живот был незаметен, но заплывшая талия и увеличившаяся грудь её выдавали. Рудольф молчал, зная о той жизни, что наливалась и развивалась в её утробе. Он ждал с любопытством, как она скажет ему о тайне, давно не бывшей таковой. Но она стала любителем милых и хитроумных игр с ним, брала с него пример. Забавный момент заключался и в том, что его внук и его ребёнок родятся едва ли не вместе. Любитель конспирологии Франк тоже ничего ему не говорил, а шептался с Нэей, часто увлекая её в медотсек. Он жил на базе так, будто Рудольфа рядом не существует. В столовом отсеке, где они пересекались, да и то редко, Франк, исподтишка изучая Рудольфа, воображал, что тот ничего не замечает. Однажды Рудольф, перехватив его взгляд, спросил, — Доктор, со мной что-то не так?

Франк взглянул отчего-то тревожно и не сквозь него, как обычно, но ничего не ответил. И это не было типично для их уже давнего и взаимного игнорирования. Как-то утром Нэю стошнило, и Рудольф потащил её к Франку. Франк попросил его покинуть медотсек, а Нэю оставил. Через некоторое время он бодро сообщил, что всё в порядке, а она просто объелась его новой гибридной клубникой, и виноват он, Франк.

— Ты её отравил? — разыграл возмущение Рудольф. Франк стал бормотать, что нет ничего опасного, смотрел не в глаза, а в переносицу и явно лгал. Поэтому Рудольф не стал с ним больше разговаривать. Франк никогда и никому не лгал, но, не уважая Рудольфа, считал это возможным в отношении человека, которого вычеркнул для себя из великого звёздного человечества и низверг его в низший разряд. А низшими он считал местных аристократов заодно с преступниками. И если простых людей он жалел глубоко и искренне, ведя тут тайную спасательную миссию, делая всё, что было в его силах, но так, чтобы не нарушать режима секретности, то Рудольфа считал даже худшим, чем любой из названной категории. Они такими тут формировались с детства, а Рудольф в его понимании опустился до их уровня. Возможно, что Франк лелеял в себе надежду заняться его спасением, но как-то удобного дня не наступало.

Почему он, всё же, в один из дней решил обрить свою голову? Первым в подземном городе сделал так Шандор после того, как пропала его жена. Вроде как траур свой обозначил, или же то был знак его качественной перемены отнюдь не в лучшую сторону. Он буквально озверел в своих расправах с посланцами Паука, чему оправдания не было, как ни страдал он по своей Свете. Только не подражание Шандору и уж тем более не эпатаж, связанный с внутренним протестом по поводу назначения на освободившееся место ликвидатора, как думал в своё время Разумов, было тому причиной. Хотя и эпатаж, и протест, и даже сильное затаённое страдание от сомнительного повышения по службе тоже были. История внезапного внешнего преображения его «златокудрой головы ангела Надмирного Света», как обозвал его шеф Разумов, в гладкую болванку имела давние корни. Удивительно, что и Шандор был при жизни своей, что называется, «златокудрым». Но «златокудрых» в подземном городе хватало, а выбрал Разумов отчего-то его, новичка Венда, не имеющего никогда подобного опыта. Разумов мотивировал назначение тем, что подходящих по развитию кандидатур рядом не имелось. Одни штрафники или исследователи — условные ботаники, полного доверия никому, а тут такой ему, Разумову, прибыл из космических высей подарок, — замена погибшего друга и соратника. Утешения в таком признании не было никакого, как и выбора тоже. Приказ, даже поданный на щедром блюде для дорогого гостя, был предельно жесток, и никто не предлагал его обсуждать. Земля с её волюшкой осталась в прошлом.

Так вот об истории. На зелёной Земле в зелёной юности, среди зелени тихих парков, где и таились от шума и суеты все мировые хранилища знаний о былом, он увлёкся историей Эпохи глобальных войн, иногда именуемой странным ненаучным термином «Эпомигника», что расшифровывалось как «эпос мировых игрищ негодяев и каннибалов». Поскольку нити лжи и правды там были настолько неразрывно переплетены между собою, как в ковре, что разъединить их не представлялось возможным. Да ведь в детстве именно мифы и легенды читать интереснее всего, и крепче всего они впечатываются в память. Он был похож на юного монаха, с религиозным трепетом погруженного в экстаз познания других измерений реальности, не исключено что вымышленных. Ведь ничего из того, о чём он узнавал, вокруг уже не происходило. Он любил тишину, уединение и расширение собственного внутреннего пространства, в которое запихивал так много шокирующих сведений, чужих мыслей и странных волнующих образов. За окнами река среди зелёных берегов лениво устремляла куда-то, нет, не бег, а медленное, едва зримое течение зеленоватых вод. Синее русское небо было безбрежным и волшебным, каким оно бывает не только в детстве и юности, а всегда в ясные дни. Никогда и нигде не было ему так хорошо, как там, пока не влез он с полудетским ещё умом в один из сложнейших периодов истории. То был даже не период, а великая и страшная Эпоха перехода, через который человечество вполне могло выйти и в никуда. Это была Эпоха в Эпохе, история русской революции и всего того, что за нею последовало. Это была, как тогда писали, ключевая точка бифуркации, когда перешло переключение всей планеты на новую фазу её трагического развития, её кровавого дальнейшего пути, свершений и провалов, её взлётов и космических прорывов. А потом опять чередование бесчеловечных гнусностей и падений, как в гнилые ямины, в исторические ловушки, всегда кажущиеся современникам безысходными и апокалипсическими. Что и неудивительно, ведь в каждую такую колдобину заранее заботливо ставили капканы… Кто? Да те же, для кого человек всегда был дичью, а себя они мнили… Да чёрт их знает, кем они себя мнили, обладая не индивидуальным, а лишь совокупным беспощадным интеллектом токсичной паразитарной структуры. Праведность вовсе не являлась неким расплывчатым понятием, каковых множество, как и самих слов. Неправедность — трупный яд, заражённые ею социумы протухают заживо. Она каким-то не поддающимся научному изучению образом напрямую связана со смертью. Причину смерти не найдёшь в отдельно взятом организме. Она таится в зоне взаимных связей всех живых существ между собою. История вовсе не являлась описанием прошлого, скорее разработкой жутких сценариев будущего, попыткой его программирования в интересах тех же паразитарных структур. Оппозиционеры от истории третировались, осмеивались, безжалостно изгонялись и даже уничтожались. Любовь к истории пропала, она перестала вызывать экстатическое состояние, ни с чем несравнимое. А чтобы совсем не соскучиться, он стал изучать скучную минералогию, так и не ставшую настоящей возлюбленной, каковой была отринутая и лживая Клио — муза истории.

Незнакомая особа приехала к его матери, а сам он помогал матери разбирать старинные минералогические коллекции. Рита, кто она была? Он не знал. Да и много ли узнал потом? Она выглядела как девушка, но как выяснилось, её и женщиной можно было назвать с трудом. Она была таким же космическим прорывом в будущее, но уже в сфере человеческой природы. Возможно, и его мать, с которой они были подруги, была её гораздо моложе. Но узнать это доподлинно было невозможно, да и к чему?

— Что это, Карин? — спросила Рита, обращаясь к матери, игнорируя его. А он стоял в углу, уткнувшись носом в пыльные стеллажи с минералами. Возился с настройкой мизерного робота для чистки драгоценных образцов. Она взяла со стола старый том. Стала листать

— Он это читает?! — спросила она изумлённо, в то время как «он» стоял рядом. Она продолжала его, вроде бы, не замечать. Высокая, стройная, длинные блестящие волосы были перехвачены кристаллической заколкой, она обернула к нему лицо. Свет из витражного под старину окна музея упал на неё. Разноцветные пятна окрасили в красные и жёлтые оттенки её белейшую блузку, белые атласные брючки, стягивающие мальчишеские и мало женственные бёдра. Ему такие фигуры не нравились. Он любил девушек с ладными, хотя и не крупными формами, но лицо… Оно показалось вспышкой, он даже зажмурился и быстро отвернулся.

— Он странный, — сказала мать, — тоскует по прошлому. Вот, говорит, была жизнь! Неужели стоило пролить моря крови, забетонировать столько человеческих могил в небытие, чтобы оказаться в пресном и пошлом раю?

Девушка Рита листала старый том, — Смотри, Карин, — она подошла к матери, доставшей из запасника древний венец какого-то королька. Он тоже был весь в каменьях. Мать посмотрела мельком на портрет одного из персонажей той эпохи.

— Никого не напоминает? Вылитый Артём, да? — прекрасная девушка засмеялась, и он невольно отметил, что смех её нисколько не украшает, а даже портит безупречную лепку её буквально лучистого лица. Всё равно, как если бы вдруг засмеялась каменная статуя. Зрелище жутковатое. Он впервые видел подобную странность лица молодой женщины. Перестав смеяться, она вновь засияла своим без преувеличения совершенным ликом, продолжая вести себя так, будто Рудольф до того карапуз, что его и в расчёт можно не принимать. — А тут кто? Тухачевский, — прочитала она, — что же, характерное лицо. Хотя и жестокое весьма.