– Можно и без. Мне на Блошином рынке предлагали. Но дорого, месяц жизни...

– Против государства защищаться невозможно. Висенте всегда говорил, что если он жив, то только благодаря Франко. Тому, что нет решения убить.

– То есть, быть фаталистом?

– Другого выхода нет.

Чувствуя себя безоружным, уснуть я не могу...

Мы с Мустафой купили сигареты и спиной к продавщице сняли со стеллажа журналы - он "Люи", я "Плейбой". Глянцевые страницы застлали мне глаза фактом свободы.

Картонки ждали нас у дверей табачной лавки. Мы приняли их на грудь и двинулись под мокрым снегом. Он снисходительно взглянул:

– У тебя от этого встает?

– Мустафа! В первые дни у меня даже на аптеки вставал.

– То есть?

– На витрины с рекламой.

– Там же груди одни.

– И тем не менее.

– А сейчас?

– Прошло. На аптеки...

– Пройдет и на журналы, - пообещал старик.
– И на фильмы пройдет.

Дочери у него работали в Германии, и хотя был он жилистый и сильный, но весь уже седой - даже волосы на груди.

– Может, - предположил я, - у тебя вообще прошло.

– У меня?
– Глаза, печальные по-библейски, вспыхнули гордым огнем.
– А вот в субботу сходим на Пигаль - давай? Там ты увидишь.

– Давай сходим.

Бригада мрачно курила в ожидании обеда.

– Ты бы зашил себе штаны, Алехандро, - сказал Мигель.
– А тебе, Мустафа, побриться бы не мешало. Как вы в таком виде на люди выходите? Не понимаю. Поэтому они нас и презирают. Из-за таких, как вы.

Игнорируя, Мустафа отвинтил пиво:

– Тома, русо!

– Надо следить за собой, - Мигель раскрыл наваху и вспорол багет. Иначе ничего у вас во Франции не выйдет. Так и останетесь неудачниками. А как вы думали? Во Франции самое главное внешность. Вот посмотрите на Али.

Мустафа огрызнулся по-арабски, всем видом выказывая, что е... нравоучения.

– Мигель, - сказал я, откусывая сэндвич.
– Давайте сходим на Пигаль, а? В субботу, всей бригадой.

– Куда?

Али с Васко засмеялись.

– На пляс Пигаль.

– Ходер!* - Бригадир даже перестал жевать.
– Я ведь женат.

– Я тоже, - сказал Мустафа.

– Сравнил! Твоя в пустыне, а моя в Версале.

Али засмеялся.

– Жены боится...

– Не жены, - сказал Мустафа.
– Боится проституток.

– Кто, я?

– И знаешь, почему? Потому они француженки.

– Я - проституток? Лас путас - я? Ходер! Коньо! Me каго ан ля мар!..**

* Е... (исп.)

** Б...? Е...! П...! Сру на море! (исп.)

– Так как?

Бригадир замолчал и сдвинул брови.

– В субботу, говоришь?

– В субботу.

– Черт с вами. Vamos.

Мы завернулись в газеты и легли на железные нары. Он еще долго не мог успокоиться. Ворочался и прогибал железо. Спросил, а видели мы фильм "Эммануэль"? Мы видели. Мигель ходил с женой, и фильм ему понравился, ибо "Буэно пара ходер..." Но пляс Пигаль? К лас путас? Последнее, что я услышал, было многоэтажное "ме каго ан ла лече де ла пута вирхен Дева Мария..."

Мне стало как-то не по себе. Будто сокрушил последний бастион христианской этой цивилизации.

– Раздвинь! Раздвинь!
– закричал впереди один зритель.

С помоста женщина крикнула в ответ:

– Десять франков!

Монета шлепнулась на доски, и она присела.

– Тьфу, - плюнул Мигель.

На помосте женщин грели радиаторы, и они, закончив стриптиз, сразу влезали в свои дубленки, но здесь, среди заиндевелых стен, стоять было холодно. Мы повернулись и вышли. Это был дешевый рождественский стриптиз, пять франков вход. Над бочкой с костром женщина держала руки в беспалых перчатках.

Мы вернулись к метро. Все было залито красноватым светом - заиндевелые деревья, и косая эта площадь, и карусель на ней машин, сверкающая отражениями неона, и стекло киоска, и далее околевший у пылающей жаровни продавец каштанов - эфиоп. Сквозь мглистость с неумолимой четкостью читались вывески типа НЮ ИНТЕГРАЛЬ... ЛАЙФ-ШОУ... ЭРОС-ШОП...

СЕКС.

Зарождаясь в глубине бульвара, это слово змеилось по обе его стороны и, выползая к ним на площадь, обвивало, как удав, как изначальный Змей.