Я схватил бутылку. Ее уже открыли, и, замахнувшись, я облился. Из горлышка кока-кола хлестала мне в рукав, на грудь и на пол, где, пузырясь, растекалась лужа.

Он опустил первый:

– А ну снимай мою одежду.

Я выложил на стол сигареты, они промокли вместе с обратным билетом на метро, заложенным под целлофановую облатку, вот сволочь, сорвал спецовку и бросил на пол. А следом е... спецштаны. Уже мне не хозяин, он все это подобрал, швырнул в пикап на банки с краской и вылетел из гаража, ободравшись крышей о забрало, которое еще не успело как следует подняться.

Мигель с Али изучали мое интервью в газете.

Мустафа закурил, сел на корточки и собрал обрывки стофранковых бумажек. За пол рабочего дня мне причиталось 50, но Мустафа сложил шесть сотенных - заплачено за всю неделю.

– Не возьму!
– я крикнул.
– Тоже мне филантроп.

В одних трусах я сидел на железе. Сжимая с одной стороны трицепс, а с другой косую спины. Одно утешение, что накачался в этой роли.

– Склеить, и все, - сказал Мустафа.

– Где мы работали, есть "скоч", - сказал Васко.

– Вот и сходил бы.

– Это мы сейчас...

– Не ходи!
– крикнул я вслед португальцу.
– Не нужны мне е... деньги. Я их не заработал.

– Но ходас,* Алехандро, - сказал Мигель.
– Сюрплюс. Прибавочная стоимость. Ты Маркса проходил?

– Тогда пропьем, - сказал я.
– Месье, я приглашаю!..

* Не м... (исп.)

"Кус-кус" на всех и розовое марокканское. В арабском ресторанчике было грязновато и очень вкусно.

– Сволочь он, Пепе, - говорили они мне.

Я возражал:

– А мне он чем-то нравится.

– Он в общем неплохой мужик, - поддакивали мне.
– Но сволочь.

– При этом дети у него хорошие.

– Ну, дети! Они уже французы.

– Что с того? Французы разные бывают.

– Зато во Франции свобода.

– Что ты ему-то объясняешь?

– А что там ее нет, про это каждый знает. Он просто сволочь...

– Не только там, - сказал Али.
– Да, Мустафа?

– Но мы с тобой помалкиваем в тряпочку, - добавил Мустафа.
– Сидим во Франции и радуемся. Что?

– А ты попробуй! Достанут и во Франции. Руки у них какие, знаешь?

– Нам хорошо, мы люди маленькие. А он писатель... Молчать не может.

– Профессия такая...

– Профессия неплохая.

– Это смотря где, - оспорил я.

– Во Франции они живут, как боги. Говорю вам.

– Ты-то откуда знаешь?

– Кончита говорила.

– Кончита...

– Она без книжки заснуть не может. Говорит, живут, как в масле сыр. Сименон там, Сан-Антонио. Или этот, который серию про САС.

– Видишь? Ты, Алехандро, еще на "мерседесе" в гости к нам приедешь.

– Конечно, по-французски надо писать.

– Научится. Делов-то! Главное, чтоб сочинять умел, а там...

– "Мерседес" не "мерседес", но сотню в день себе он заработает. При том работа чистая. Не так, как мы: в грязи да в краске. Перышком по бумаге...

– Еще бутылочку, ребята!

– Наверное, будет...

– Домой же ехать...

– Хорош.

– Тогда по кофе? Эй, сильвупле!..

А было это в Кербевуа за Сеной, где родился Селин и где еще сохранился ломтик домов той эпохи, облупленных, с трещинами, с глухими стенами в просвечивающих сквозь известку рекламах вечных ценностей, вроде перно или "дюбонне", - с мусором вдоль тротуара, с мощенной мостовой, где даже в начале зимы из булыжников выбивалась трава. Обязательно вернусь, думал я. Надеюсь, этот ломтик до весны не доедят бульдозеры...

– Осторожно в метро, - шепнул Али.

Даже если воскресный номер газеты в понедельник еще не забыли, то просто невозможно было опознать его эксклюзив в разбитом и хмельном люмпене, свесившем между потертых вельветовых ляжек изрезанные руки с грязными ногтями. Но на меня смотрели в метро. Хотя и отводили взгляд, когда я вскидывался в упор.

Инеc сказала, что телефон не умолкал весь день. На предмет интервью домогались средства массовой информации этого мира, как то: Би-би-си, Радио "Свобода" и еще...

– Издательства не звонили?

– Издательства нет.

– Еще позвонят!
– сказал я уверенно.
– Мне нужно книжку продать. Как можно быстрее.

– Куда спешить? Мы же на Западе.

– Вот именно...

– Что случилось?

– Меня с работы выгнали.

Инеc поднимает голову со стоном, от которого Анастасия не просыпается.