– За что?

– Не за ночь, конечно.

– Да, - признал Мигель.
– Недорого.

– Дешевле только подрочить.

– Нет, - возразил я.
– В Венсенском лесу за двадцать франков могут отсосать.

– Откуда ты знаешь?

– Писатель один сказал.

– Русский, наверно?

– Ну.

– Я не писатель и не русский, - ответил старик-марокканец.
– Могу позволить себе и абатуар. Так как?

– Я вот что думаю, - сказал Мигель.
– Что Алехандро хорошо, сел в метро и прямо до Бельвиля. А нам с тобой до Сен-Лазара, там поезд ждать, да по Версалю полгорода пешком. Может, поехали? На пару будет веселей.

– Ты развеселишь, - иронически бросил старик.

– Все не одному.

– А потом? Ты в семью, а я?

– Ко мне зайдем, посидим.

– А потом?

– Потом, потом - заладил! Потом воскресенье будет.

– Не люблю я воскресений, - упирался Мустафа.
– Я как сейчас люблю. Когда кажется, что что-то еще будет...

Так мы стояли, глядя на пар, который срывался из решеток над станцией Клиши, а потом я пригласил их в кафе. И мы постояли еще, но в тепле и с пивом на медной стойке. Перед тем, как отправиться на Пигаль, мы оттерли бензином руки, но белая кайма под ногтями была уже несмываема, и я прятал руку от бармена. Потом я утер усы и вытащил конверт. Мигель перехватил запястье, я вырвался:

– Брось, я приглашал.

Разодрал конверт и вынул сотню. Потом собрал бумажки сдачи, взял блюдечко с мелочью и ссыпал в карман своей куртки. На прощанье Мустафа положил в него франк, который бармен смахнул: "Мерси!" - и перевернул это блюдечко из старинной темно-зеленой пластмассы с адресом на донышке и этим словом, отштампованным на сердце: Paris.

– Ладно, поехали, - сказал Мустафа.

– И деньги целы будут. Еще спасибо скажешь.

– При чем тут деньги? Просто никто мне не понравился. В следующую субботу вернемся, - сказал мне Мустафа, - тогда я тебе покажу.

– Ладно.

– Знаешь, какой я в молодости был? О! Я дерево однажды вые... Не веришь?

– Верю, - сказал я, не представляя, какие деревья могли быть в его пустыне.

– Конечно, я не тот, что в молодости, но... А еще лучше - знаешь? На Сен-Дени съездим. Ты был на Сен-Дени? О-о... Знаешь, там какие? Не то, что здесь.

– Здесь тоже неплохие, - сказал Мигель.

– Да ну, мариконы одни!

Мы допили, вышли и спустились в метро, где бригадир сказал:

– Не опаздывай в понедельник.

– Где ты был так долго?

– С ребятами прошелся.

– С какими?

– С сотрудниками.

– На Пигали, наверное, были.

– Точно.

– Надеюсь, ты шутишь?

– Успокойся, шери. Все о'кей. Мы просто прошлись по полям Елисейским. Примем душ?

Но Инеc была не в настроении. В душе я уснул.

Звонок раздается утром, когда еще темно. Пол ледяной. Я сажусь на корточки и беру трубку, левой рукой одновременно защищая яйца.

Это Палома, сестра Инеc. Из кафе напротив своей типографии. Кончает за "гинесом"* ночную смену. Сегодня, говорит Палома, она испытала самый сильный шок в своей жизни.

– В связи?

– А ты не знаешь?

– Нет.

– Ну, будет сюрприз. Нет, как ты мог?

Она бросает трубку.

* Ирландское темное пиво.

Сияло солнце, но газоны в парке Buttes Chamont не таяли. Мы выдыхали чистый пар. Несмотря на перекуры, в конце концов околели и пошли домой. Перед книжной лавкой на рю Боливар выставлен стенд с воскресной прессой.

Вдруг Анастасия вырывается из рук.

– Это папа! Это папа!

Я повернулся - и подошвы как примерзли. Справа в широкополой шляпе был Джеральдин Чаплин, ниже Артур Кестлер с сигарой, а по центру рисованый портрет романтического красавца, пришибленного мировой скорбью. ЭКСКЛЮЗИВ шло над портретом - СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ ТРИДЦАТИ ЛЕТ ВЫБРАЛ СВОБОДУ ВО ФРАНЦИИ.

Почему же "советский"?

Я выдернул газету, развернул. Обрамлен был красавец текстом своего интервью, которое, обрываясь, продолжалось на третьей странице между снимками серьезного юноши и хохочущего Солженицына с всклокоченной бородой. Мэтр, так сказать, и ученик...

– Наконец-то напечатали, - сказала Инеc.
– Теперь ты защищен гласностью. Дай мне сигарету.

На углу я остановился.

– Мне надо выпить.

В кафе размотали свои шарфы. Подошел гарсон. Он посмотрел на меня, а я на Инеc, которая и заказала - апельсиновый сок, свежевыжатый, льда не надо и два кофе.

– И ан кальва, - добавил я.

Инеc посмотрела на меня и перевела:

– И рюмку кальвадоса.

* * *

Оружие в доме было. Еще в первый наш день в Бельвиле я нашел топор. Он лежал на кухне под раковиной, где темно и сыро. Защитившись гласностью, я выволок его, вытер тряпками, отскреб наждачной бумагой и взял с собой в постель.

– Не впадай в паранойю.

– Кто впадает?

Сверху мы навалили пальто, так что мне было тепло - исключая руку с топором, который лежал на полу. Когда лестница за дверью начинала скрипеть, пальцы сами сжимались у топора на горле. В перерыве между тревогами я отпустил его, чтобы согреть руку у нее под мышкой.