Паузу нарушил инвалид, который брякнул по столу рукой в перчатке:

– А к Солженицыну как вы относитесь?

Критик О*** закрыла свой блокнотик на пружинке. После высылки писателя на Запад этого имени в Москве публично не произносили. Однако ему было известно, что именно здесь, в кругах, элита "деревенской" прозы впервые открыла дня себя "Архипелаг ГУЛАГ". Жизнь хороша еще и тем, что существует Будапешт. Возможность расширять кругозор о нас самих. И в Будапеште, вероятно, можно...

– Ну что же, - решился Александр.
– Тот нобель стоит у вас здесь на полках, и этого со временем поставят.

Библиотекарь замотала головой, имея на затылке старомодный крендель:

– Через мой труп.

– Но я и говорю, со временем, - пытался он исправить.
– Которое нас всех расставит...

Краснея до корней волос на лбу, библиотекарь патетически закончила его первую в жизни встречу с читателем за рубежом:

– Никогда, молодой человек!..

Над умывальником в сортире его согнуло от приступа дурноты. Безрезультатно.

Объявление со стенда уже откнопили.

Он вышел из этого порочного дворца в вечерний Будапешт.

О*** поджидала снаружи.

– Зачем ты так о Солженицыне? У нее муж культурный атташе. Но ничего! Авось все образуется. Сейчас мы все поедем в один дом, и там...

– Кто мы?

Она повернула голову. Из черной "Волги", улыбаясь, показывал ладонь его знакомец, оставшийся без имени. Историк. За рулем, а рядом Хаустов.

– Нет-нет, - сказал он.
– Не знаком.

– Ты знаешь Фелика. Ну да, ну да... конечно. И тем не менее! Он умный, чуткий, тонкий человек. И он страдает! Почти метафизически. Ты помнишь у Достоевского? От невозможности любить... Поедем.

Он отдернул:

– Я не могу.

– Но Андерс! Там тебя хотят! Отказывать нельзя.

– Я ангажирован. Свидание. И верное притом.

– Но это просто, прости, инфантилизм. Тебе же не четырнадцать.

– Конечно, нет. Сосем и лижем.

– Что-о?..

Он усмехнулся, и она пришла в себя:

– О Господи! На карте будущность, а он!..

Он сделался серьезным.

– Кто Number One? в этой стране ты знаешь?

– Ну?

– С внучкой имею рандеву.

– С внучкой кого?

– Вот именно.

– Да ты с ума сошел!

– А нянчил внучку, знаешь, кто? Андропов. На руках, можно сказать, росла. Да-да - Юрий Владимирович. Посол Советского Союза в Венгрии. Во время событий судьбоносных. Сейчас он, правда, на другой работе, но, как твой Фелик знает, не менее ответственной... Приятных развлечений. Мое почтение.

"Волга" осталась с приоткрытой дверцей, а критик О*** с открытым ртом.

* * *

Игра воображения, внезапный взрыв. Но не на сто процентов. Нет, не всецело. Поскольку рандеву имело место. В кафе-кондитерской "Верешмарти" на одноименной площади. Он шел, в свете витрин сверяясь с мятой вчерашней салфеткой, на которой был набросан маршрут - серым карандашом для век.

Так. Площадь с памятником. Столетние деревья. Дом, как на Невском. Под фронтоном шесть полуколонн, венки под ними, ниже факельные фонари, прикованные к стенам, освещают занятые столики на тротуаре. Войдя в кафе, он обратил на себя лестное внимание пожилой дамы, набеленной и в черном шелковом тюрбане, которая как раз вбирала полную ложку взбитых сливок морщинисто-крашеным ртом.

"Fin de siecle"? царил внутри. Картины в тусклых рамах, отблески свечей на темных сюжетах - боги и герои, быки и простирающие руки девицы в одеждах бледных и запятнанных: о, Петербург...

Иби оказалась в дальнем зале. Впервые появилась в юбке - возможно, после вчерашних затруднений в ее "Трабанте". Слегка покачивая ногой в темном чулке и плоской туфле, читала книжечку. При свете палевой свечи в хрустальном подсвечнике. Шелковый платок в кармашке пиджака, воротничок приподнят. На плюшевом сиденье, облокотясь на мрамор с кофе в фарфоре и розой в целлофане. Белой.

Согласно местному обычаю при встрече, он ее поцеловал.

– Я опоздал, прости.

Иби взглянула поверх оправы своих очков.

– Тебе не очень хорошо? Садись.

– Минуту, - сказал он.
– Закажи мне то же самое...

Это было внизу.

В зеркале мелькнуло чужое бледное лицо. Дверь на обороте была расписана, как комикс. Он повесил пиджак, ногой откинул сиденье и кулаком уперся в кафель. Навстречу самодовольно просиял унитаз. Тяжелея лицом, он напряг диафрагму. Его тошнило натощак. Пена подскочившей кислотности, а после желчь. Надсадная, психологическая рвота. Желудком их не выношу. Наверное, это и называют - утробный антикоммунизм. Он выпрямился и вздохнул. Головная боль прошла. Еще мгновение, и появилось предвестие эйфории. Он снял пиджак с двери и рассмотрел ее изнанку - бесцензурную. Графика шариковых ручек. Надписи были непонятны, но в целом можно было сделать вывод. Анальный лейтмотив смелее, чем в Москве. Гомосексуалисты выше держат голову. Все остальное, как в сортире на Столешниковом. Он вышел к зеркалу и вынул носовой платок. Смочил под краном, вытер рот. Вынул расческу, причесался. Виски были в испарине. Глаза запали. Скулы украшала щетина, как раз трехдневная. В кармане завалялся чуингам. Слегка перегоняя желваки, как бы с надменным и отрешенным видом он поднялся на поверхность. Над столиком с его розой нависал некто скуластый и вислоусый. Он поднял синие глаза, и Александр улыбнулся ему нехорошо. Синеокий развел руками удалился.