Как понять странный факт: художник может добиться нужного тона не только взяв соответствующую краску, но и смешав между собой две совершенно различные, или ещё две другие, не похожие на предыдущие, или даже три? Вариантов много, а результат один. Как это может быть?

Были и другие вопросы без ответов. Как объяснить ощущение гармонии от слияния одних цветов и неприятное ощущение от других? Как всё это соотносится с нашим субъективным восприятием цвета?

Ньютон не давал на это ответа, не знал его. Впрочем, Ньютон занимался натуральной философией (физикой), а не физиологией зрения, а эти вопросы не могут быть решены в рамках чисто физического опыта.

Гёте со свойственным ему красноречием назвал оптические теории Ньютона «покинутым, грозящим обвалом памятником древности», «старым гнездом крыс и сов»…

Гёте хотел установить точные правила и законы для определения воздействия различных цветов на человеческий глаз. Ньютон, по его мнению, только запутал дело. Он не ответил даже на такой простой вопрос: почему небо голубое? До его «чудовищного предположения» всё было ясно: небо — чёрное, такое, каким мы видим его ночью. Утром его озаряют солнечные лучи, и из смешения чёрного и белого получается голубой. Из их смешения получаются все цвета и оттенки. А если Ньютон утверждает, что голубой цвет — сам по себе, самостоятельная часть спектра, значит, небо голубое потому, что голубой воздух? Но тогда его толстый слой должен действовать как окрашенное стекло. Почему же отдалённые снежные вершины видятся не синими, а розовыми? Почему солнце и луна на закате — красные?

Труды Ньютона хранили молчание. Безупречно правый в понимании сложной структуры белого цвета, Ньютон выдвинул незрелую идею о корпускулярном строении света. Это был только подступ к истине. Он не постиг ещё волновую сущность света, не подозревал о его квантовой природе. Корпускулы были лишь догадкой. Тут Ньютона было легко поймать на противоречиях, и Гёте, обнаружив слабое место, опровергал Ньютона, противопоставляя его теории цвета свою собственную.

Гёте уверен: глаз человека сам принимает участие в образовании ощущения цвета. Конечно, свет приходит в глаз уже частично окрашенный светящимся предметом. Но окончательный цвет — это смешение нескольких типов окраски, это смесь физиологического и химического цветов.

Что это такое? Гёте объяснял: за физиологический цвет ответствен глаз. Это как бы реакция глаза на раздражение, своеобразное противодействие ему. Химический цвет — это то, что свойственно излучающему телу. Ну а физический — нечто промежуточное, так сказать, чуть того, чуть этого.

Один из противников Ньютона писал о его теории: «Света» — этим множественным числом создаётся полный простор для хитрости и обмана, коими отмечено всё сочинение Ньютона. Света, много светов. А что представляют собою эти света?»

Увы, этот упрёк полностью применим и к теории Гёте.

У предела, указанного богом

На два десятилетия растянулось увлечение Гёте попытками понять тайну цвета. Он посвятил этому труд в 1 400 страниц. У него были почтительные поклонники, среди них знаменитый философ Шеллинг, последователь Канта. Сам Гегель написал Гёте письмо, полное восторженных выражений.

К Гёте не могли не прислушиваться. Это был человек, которого, как сказал великий немецкий писатель Стефан Цвейг, «вся Европа чтит как самый зрелый и светлый ум современности».

Гёте внёс значительный вклад во многие области современной ему науки. В ботанику — его труд «Опыт о метаморфозе растений» сыграл свою роль в созревании учения об эволюции растений; в биологию — он высказал ценные мысли об эволюции природы, о происхождении видов, об изменчивости органов живого организма в процессе эволюции; сделал даже сенсационное открытие в анатомии человека (казалось бы, совершенно немыслимое в таком позднем веке!) — заметил то, на что до него никто не обратил внимания: наличие в скелете межчелюстной кости. Гёте размышлял над проблемой погоды и даже обнаружил новую форму облаков — гребенчатую.

Физика его влекла более всего. Он очень пристрастно относился к своим работам в области оптики. Правда, ему не удалось открыть тайну голубизны неба, перламутра утренних и вечерних зорь. Этого не сделал ни Ньютон, ни лорд Рэлей, занявшийся той же проблемой после Ньютона и Гёте. Эта загадка обрела ясность лишь в нашем веке благодаря работам советского академика Мандельштама. Но во времена Гёте никто не подозревал, насколько этот вопрос сложен.

В оптике Гёте считал свою работу безапелляционной. Его современники так не думали, и это было источником страдания для честолюбивого и привыкшего во всём быть первым Гёте.

В чём же была слабость гётевской теории цвета? Она, увы, не была ни точной, ни убедительной — осталась на уровне ощущения. Она не подсказала ни одного количественного определения световых явлений, не поддавалась математической интерпретации, не подчинялась объективной логике. Да Гёте и не пытался облечь её в математическую форму: он этого просто не умел. И сознавал это. Он писал (правда, по другому поводу: в ответ на письмо минералога Наумана, приславшего ему своё сочинение по кристаллографии): «Ваша рукопись пришла в весьма удобное время, и я тотчас же принялся за неё и прочёл с удовольствием до стр. 45. Но здесь я очутился у предела, указанного богом и природой моей индивидуальности.