Молчание было ей ответом. Кажется, так у классика. Так и в классических ситуациях.

– Ничего, ничего, посчитаемся. Сочтемся, - прошипела она, сужая до невозможности свои и так не слишком большие глаза.

– Ага, приходите. Умножим, поделим, отнимем. Отнимем обязательно , выпалила я.

И устыдилась. Для них для всех это было серьезно. Жизненно важно. Даже сильнее, чем смерть. Для меня так - игрушки. Кто-то из моих бывших уже сообщал общественности, что я моральный урод. Теперь оставалось соответствовать...

Виталий Николаевич вздрогнул от того, как сильно хлопнула дверью Инна Константиновна. Вздрогнул и заерзал на стуле. Ему явно было пора. Проросший на подоконнике овес требовал полива или употребления. Режим питания нарушался, а творческий процесс создания великого театрального шедевра, насколько я поняла, напрямую зависел от того, как сложатся у Виталия Николаевича дела с желудочно-кишечным трактом. И если в его организме окажется много желчи, то полетит наше искусство к черту - прямо в Тартарары.

– Идите, - благородно заметила я.
– Идите, нечего всем здесь сидеть. Мне надо дождаться Танечку.

Он испуганно заморгал глазами. Занервничал и заерзал ещё больше. Наконец его неприлично мигающий взгляд остановился на сейфе. Шпионские страсти продолжались.

– Идите же, - прикрикнула я.
– У меня нет отмычек. Я клянусь близко не подходить к документам. Тем более, что теперь все подозрения мои. Ну...

Виталий Николаевич благодарно шмыгнул носом и пролепетал что-то невнятное. На прощанье он решил быть похожим на шефа и сказал: "А шприц?"

Завтра я принесу на кафедру упаковку. Или даже целый ящик. Разбросаю по полу и лично позвоню следственной группе. Если нужно - парочку начиню ядами и на память о прожитом оставлю свои отпечатки пальцев.

– Брысь, - цыкнула я, готовая заплакать и забросать великого провинциального режиссера огрызком от яблока.

Когда Виталий Николаевич ушел, я взяла веник и принялась подметать полы. Во мне вдруг возник первобытный комплекс отношений с покойными. Еще немного и я разбила бы стену, чтобы вынести сквозь дыру воспоминания о происшедшем, которые так сильно, чтоб очень, не мучили никого.

– Что вы делаете?
– испуганно взметнула бровки рыжая Танечка.
– Зачем?

– Ищу вещественные доказательства своей непричастности к событиям, зло бросила я, решая придушить малолетнюю врушку и сразу забросать труп обрывками веника.

– Вы на меня обижаетесь?
– как то сразу догадалась она.
– Но вы ещё не знаете наших. Слова сказать не дают..., - Танечка обиженно заморгала глазками, собираясь поплакать. Этот механизм воздействия на окружающих я считала примитивным. И разозлилась ещё больше.

– Почему вы ничего не сказали? Почему вы сразу ничего не сказали?
– я красиво (исключительно по привычке) сверкнула глазами и уставилась на предательски дрогнувшие губы лаборантки.
– Почему?

– А вдруг был ещё один укол?
– она взметнула глазки, пристально посмотрела на мою пышащую справедливым гневом физиономию.
– Ведь я не присутствовала. Понятно?

Мне не было все понятно. Знал бы прикуп - жил бы в Сочи. А не в провинции, где смерть от диабета приобретает черты всеобщего депутатско академического заговора.

– А со Сливятиным вы не знакомы?
– на всякий случай, совершенно не надеясь услышать правду, спросила я.

– Нет, а кто это?
– Танечка присела за машинку и устало вздохнула.
– У нас будет много дел, особенно если ещё и похороны.

Какие новости. Без них тошно. А главное - бесполезно. Если тебя решили сделать преступником на ровном месте, то скорее вскопают, взбугрят почву, нежели признают свою ошибку. Как не прискорбно, оставалось ждать результатов вскрытия. Совесть Танечки оставалось непробиваемой.

– Верните сарафан, - сухо бросила она и вдруг разрыдалась.

Вот ещё глупости. Я, право слово, не стою таких истерик. Или не я?...

– Таня, осторожно начала я, неостепененный дипломат, - Таня...

– А вы знаете?...Знаете?...
– всхлипывала она.
– Знаете...А может она не была сумасшедшей?... А я наговорила. И на неё и на вас...?А мне сегодня плакать нельзя, - взвыла она.
– Нельзя! Меня в гости пригласили! А я плачу. А-а-а-а...

– Ладно, ничего, бывает хуже. Ничего, - я погладила это преступное дитя по голове и осторожно поинтересовалась.
– А что она сказала?