– Нет. Не знаешь!

Виктория не стала переспрашивать почему – побоялась услышать нечто еще более удивительное.

И только оставшись одна и хорошенько подумав над тем, что сказала дочь, она поняла. Любовь нельзя разрезать, как торт, и поделить по кусочкам. И оттого, что Софии нет во дворце – или даже в жизни Арена, – он не начнет любить Викторию. И оттого, что Софии нет рядом, он не станет принадлежать ей.

Она сказала Силвану: «Я хочу, чтобы муж был моим», – но теперь понимала, что это невозможно, и от наличия или отсутствия Софии под боком ничего не зависит. Арен никогда не будет принадлежать ей.

И с этим уже ничего нельзя поделать.

Дни утекали водой сквозь пальцы, похожие друг на друга, как две капли – унылые, заполненные бесконечными делами и проблемами, просителями и совещаниями, документами и письмами. Единственной отрадой, как и раньше, были дети, и Арен погружался в общение с ними утром, вечером и по возможности за обедом, продолжая не жить, а существовать.

Агата и Александр по-прежнему грустили, но больше не доводили родителей, и Виктория вела себя прекрасно, даже совершенно. Что она при этом чувствует, император не имел понятия – эмпатический щит он теперь снимал, только находясь в одиночестве, а это случалось нечасто.

Дети продолжали переписываться с Софией, а Арен – читать письма. Он знал, что это неправильно, но не мог отказаться от этой пусть горькой, но радости. Хоть ненадолго, но прикоснуться к своему счастью.

– Папа, а мы с Алексом можем как-нибудь сходить в гости к Софии? – спросила Агата робко, пока он читал одно из таких писем. – Пожа-а-алуйста…

И отказать император не смог. Хотя стоило бы. Но это было выше его сил, поэтому он только уточнил:

– Не чаще раза в месяц. – И дети не стали канючить, а кивнули, обрадовавшись даже такой малости.

Вечером в тот день он вновь остался у Виктории – слишком уж умоляющими были глаза жены, и Арену не хотелось огорчать ее отказами. Он понимал, что она наверняка начнет вновь его соблазнять, и заранее приготовился к этому, но ошибся. Виктория просто легла рядом, обняла, с нежностью погладив по груди, и так горестно вздохнула, что император спросил сам:

– В чем дело, Вик?

Она еще раз вздохнула и неуверенно поглядела на него.

– Тебе правда интересно?

– Если бы мне не было интересно, я бы не спрашивал. Я вижу, тебя что-то гнетет.

Она закусила губу и прошептала:

– Тебя тоже.

Надо же, заметила. Все восемь лет брака Виктория не замечала, когда он падал с ног, мертвецки устав, – всегда гнула свою линию. Конечно, он сейчас не совсем справедлив – пару месяцев, до того как Аарон поставил проклятие, она все замечала и была очень милой и ласковой девочкой. Проклятие заставляло ее ничего не замечать и думать об одной себе.

– Не волнуйся за меня. Лучше расскажи, что тебя беспокоит, – ответил он мягко и поразился, когда Виктория сказала:

– В том-то и дело. Меня беспокоишь ты. – Она чуть покраснела, словно смутившись, но продолжила: – С тех пор как… как уехала София, ты ходишь сам не свой. Не говори мне, что это ревность, пожалуйста! – Жена замотала головой. – Если тебе так кажется, сними щит и сам поймешь – я не ревную. Я переживаю.

Щит снимать Арен не стал, решив поверить на слово. Он слишком хорошо знал, как выглядит ревность, а сейчас Виктория не походила на ревнующую женщину.

Но ответить ему было нечего. Правду говорить нельзя – она уничтожит супругу, – а нагромождать ложь не хотелось, да и незачем.

– Не переживай, – произнес Арен, решив воспользоваться старым способом успокоения, и поцеловал Викторию в губы. Он ничего не почувствовал, а вот жена, на секунду замерев, застонала, обнимая его обеими руками и прижимаясь крепче.

– Арен… – шепнула она, когда он спустился с губ на шею. – Только не усыпляй меня больше, пожалуйста…

Он на мгновение замер, а потом усмехнулся:

– Не буду.

Снял с нее ночную рубашку – кожа была совершенно белой, сливочной, совсем не веснушчатой – и стал целовать повсюду, пресекая любые попытки перехватить инициативу. Вскоре Виктория сдалась – лишь лежала и тихонько стонала, вздрагивая от особенно приятных прикосновений, и пронзительно вскрикнула, когда он довел ее до края.

– Спи, Вик, – сказал Арен, ложась рядом и накрывая жену и себя одеялом. – Не думай ни о чем.

Виктория смотрела на него блестящими, как в лихорадке, глазами и чуть дрожала. Император погладил ее по щеке, отвернулся и усыпил себя, не желая больше чувствовать удушающую тошноту, в которую он погружался все сильнее с каждым днем, прошедшим после отъезда Софии.

Полночи Виктория не могла уснуть и даже жалела, что попросила Арена не усыплять ее. Сердце колотилось, в горле стоял комок, и она все смотрела на мужа, не понимая – разве он смог бы целовать и ласкать ее так, если бы любил другую женщину?