— Не надо об Александре, — попросил Федоров. Он вдруг быстро захмелел и снова почувствовал голод. — Я про нее и сам все знаю. Попробуй-ка лучше рыбки…

— В общем, мы хотели человеческой жизни: моя сестра и я. Но я не женщина, чтобы фантазировать впустую, и скоро сообразил, что надо затаиться и ждать, пока он исчезнет. Убить я его не мог, был еще сопляком, но ведь и думать о том, как от него избавиться, мне никто не запрещал…

— О ком ты говоришь?

— О нашем отце, Максиме Карповиче. Разве Александра не рассказывала? А о деде Карпе? Тот был фрукт еще похлеще. Ты и вообразить не можешь, что отец с нами вытворял! У меня до сих пор ноги отнимаются, как вспомню… У него была любовница, наша молодая соседка, так он и ее гонял как сидорову козу. И это после того, как вколотил в гроб нашу матушку…

— Ты все время отклоняешься.

— Никуда я не отклоняюсь. — Валентин снова потянулся к бутылке. — Отец наконец-то умер, Савелий меня увез, но и там у меня не было настоящего дома. А прошло время — и поезд мне его заменил. Вот это и есть главное. Место, где я сам себе хозяин…

Последнюю фразу Федоров то ли не расслышал, то ли не придал ей значения. Родион притащил проигрыватель, взревела музыка, однако полковник знаком показал сыну — после, погоди, и снова под навесом стало тише, только жужжали голоса за столом да орали передравшиеся чайки над озером.

Сергею хотелось послоняться по саду, посидеть у воды, покурить или даже немного потанцевать с женой. Вместо того чтобы выслушивать чужие невнятные горести, до которых теперь никому нет дела. Он и про работу спросил шурина просто так, чтобы завести разговор. Сейчас Валентин выглядел вполне трезвым и спокойным, был занят своей тарелкой. Чего его пасти? Вменяемый мужик, открытый и компанейский — какие проблемы?

— Послушай, — он придвинулся к шурину. — Я, наверно, пойду пройдусь. Только не думай — то, что ты рассказываешь, страшно интересно.

— А кто тебя держит? — Валентин усмехнулся. — Рыбка-то на гриле пришлась по вкусу, Сергей Викторович?

Федоров кивнул, гадая, обиделся шурин или нет.

— Вот и я говорю. У Савелия губа не дура. Сечет!

Что он мог знать, этот муж Александры, о таких вещах, как посвист встречного ветра, когда на полном ходу рванешь, открыв универсальным ключом, дверь тамбура?

И при этом состав несется по двухкилометровому мосту над Ульяновским водохранилищем, внизу мятой жестью блестит Волга, мелькают фермы моста, дробя необъятное пространство на косые треугольники, а на шестом пролете, чуть ли не под ногами, вплотную к вагону, пролетает будка путевого обходчика, которая раньше была ярко-красной, а теперь выкрашена неброской охрой.

Та самая, из-за которой круизный теплоход «Денис Давыдов» перепутал в темноте пролеты, сошел с фарватера и вместо судоходного третьего попер под шестой, где и снес половину своих верхних надстроек вместе с кинозалом, в котором яблоку было негде упасть.

Как раз крутили детективчик. Как там он назывался? Ага — «Возвращение „Святого Луки“». Сто семьдесят душ плотной группой отправились на небеса. А по мосту в это время громыхал товарняк, который диспетчер пропустил вперед, так как хабаровский скорый опаздывал на восемь минут. От удара пролет моста сместился на полметра, полтора десятка вагонов в середине состава опрокинулись и повисли над рекой, а на изувеченный, заваленный трупами «Давыдов» сверху обрушились сотни тонн угля и строевого леса.

В двенадцатом вагоне скорого «Хабаровск — Москва» находился Валентин Смагин. Это был его второй рейс в качестве проводника, и он запомнил его в мельчайших подробностях. Даже не потому, что двенадцатый вагон, если б не сбой графика на главном ходу Транссиба, должен был оказаться прямо над шестым пролетом ровно в то же время, когда вахтенный на «Давыдове» крутанул штурвал не в ту сторону. Случай спас ему жизнь, но случай слеп как крот, а едва Валентин пригляделся как следует и вник, стало непреложно ясно, что это — сама судьба.

И тетка Галина здесь ни при чем. Она всего лишь подсказала кое-что, приоткрыла глаза безмозглому щенку на то, о чем он и сам стал мало-мальски догадываться с той минуты, как поднялся в вагон в твердой форменной фуражке и при узком галстуке поверх отглаженной сорочки с погончиками и эмблемой РЖД.

А научила она его совсем другому — не бояться начальства и делать деньги из ничего. Но не в буквальном смысле из ничего. Технология оказалась непростой, требовала концентрации и быстрого соображения, и в первые год-два, пока он не стал «кадровым», у него тоже случались «косяки» и пропажи. Только позже, когда стал работать один, пошло как по маслу.

Поначалу, конечно, приходилось не разгибаясь «пидорить вагон»: мыть, убирать, чистить, зимой обкалывать лед с колесных тележек — в общем, мотаться как соленый заяц. Все ночные смены тоже доставались ему, пока Галина громоподобно храпела в купе. Поэтому он первым делом прикопил деньжонок и сделал усилие, чтобы закрепиться в резерве.

Помог прочно усвоенный еще в интернате навык с готовностью и правдоподобно врать о себе, изворачиваться и говорить только то, что хотят услышать. В системе, основанной на дележке и мелком подкупе, это обеспечивает, в конечном счете, независимость и свободу действий. Вышестоящие — начиная от бригадира и заканчивая начальником пассажирского сообщения — кормились с проводника, и от него требовалось только одно: регулярно и в полном объеме платить «комсомольские взносы».