Километр я уже прошел, Володя, второй иду… Вот и гребень кончился, к речке веселей идти, а там и лес скоро. Можно дух перевести. Ольга Никифоровна тебя теперь не проглядит, глазастая… Я, Володя, ей в такие глаза смотреть не могу… Голова кругом идет, качает, как на верхушке березы. Помнишь, мальчишкой влезешь на самую макушку, а ветерок тронет, рванет — и пошла земля дыбом. Счастливый ты, каждый день ее видишь!..

Я, Володя, в село вернусь после института. Меня в больницу врачом сразу возьмут!

И чего ты, дурак, полез на рожон? Переждал бы… у печки. С Павлом Федоровичем в карты поиграл бы».

А где же лес?

Алеша уже брел, припадая на колени, и ветер постепенно заворачивал его в сторону.

Столбы вдруг куда-то ушли. Морозом дернуло по спине — ни леса, ни столбов, ни дороги! Алеша остановился в снегу выше коленей, метель сразу стала заносить с одного бока. Алеша закрыл глаза, страх под коленки ударил, сел, как переломился — все, все!.. Впереди мерещилось что-то голубое, а теплое, как странно. Будто рожь смыкается над головой зелеными волнами! Вставай, дурак, замерзнешь!

Жестким порывом ветра принесло сосновую ветку, ударило Алешу по лицу — он открыл глаза, очнулся; перед ним, совсем близко, диким органом гудел темный лес.

Лесная дорога после поля — как проспект. Перестало резать лицо, и пар от дыхания при тебе, дыши, копи его в рукавицах, отогревайся.

Тяжелые высоченные ели в снежных лапах только поскрипывают от верхового ветра, иногда слетит на дорогу снежная шапка, рассыплется серебром в воздухе…

Километров через пять сбоку просеки Алеша увидел темную фигуру. Человек выскочил на дорогу, закричал, замахал руками. У Алеши защипало в носу, жарко стало векам. — Володя!

Это был Макар: сморчковое лицо, сизая солдатская шапка завязана под острым черным подбородком, пальто трубой.

— Макар, здорово! — весело вскрикнул Алеша с той панибратской легкостью, с какой все люди в селе, даже дети, всегда обращались к Макару.

— Ая! — отозвался Макар, приседая от удивления. — Что за личность-то?

— Я Зелянин Алеша!

— Ого! Шарил, значит, попадью, а забрался к медведю! — выкрикнул Макар.

Макар потоптался, посмотрел на Алешу, занесенного снегом, похожего на мельника, и, посмеиваясь почему-то, сообщил:

— А бабушка-то моя лежит который день, смотри если не померла. Скелероз ее давит. Я наказал Ксанке Рыжему в медпункт зайти, чтобы срочно Еремеев приехал. Вот и вышел встренуть.

— Володя у тебя, Макар?

Макар затряс головой.

— Нету! Ей-богу, нету! А чего такое?

Алеша вяло отряхивал снег — вдруг навалилась, заморила тяжелая вязкая усталость.

— Ушел он из дому.

Макар схватил Алешу под локоть, повел:

— Ушел на своих ногах, чай, не унесли! Придет! — Макар говорил легкомысленно, и странное дело — Алеше от этого стало легче.

Макар, как всегда, охотно скалился беззубой черной улыбкой, а уж какой ему смех? Жена его, тяжелая молчаливая старуха со слоновыми ногами, болела давно. Алеша был совсем мальчишкой, а она и тогда болела.

— Пошли в избу, а то вовсе околеем, — сказал Макар и подтолкнул Алешу с дороги на тропу, которая уходила в чащу.

Макар быстро шел впереди, сильно ссутулясь. Таким угнутым Алеша помнил его всегда: одно плечо вперед, будто что подпирает, ноги ступнями внутрь, руками машет.

Оборачиваясь на ходу, Макар поспешно спрашивал:

— Ты теперь из Москвы?

— Нет, в Ярославле учусь.

— Ну-ну, не забывай в столице про свои родные рукавицы!

— Да я не в Москве учусь!

Макар и раньше был глуховат, спрашивал много, а ответа не дожидался, отвечал сам, и выходило, что разговаривал он часто сам с собой.

В окошках громоздкой Макаровой избы теплился буроватый свет. Поодаль, в снежной кисее, темнели две брошенные, с заколоченными ставнями, избы. Здесь когда-то был починок, а теперь народ прибился к ферме неподалеку, Макар остался один.

Подходя к избе, Макар сказал:

— Бабушка плоха, отжила ольха.

Открывая дверь, предупредил:

— Тут левее ступай, по стенке. Я доску гнилую из полу вынул, понимаешь, а новую который день не вставлю.

Алеша нащупал в темноте дверь, открыл, его обдало душным тяжелым кислым теплом, какое бывает в избах, где зимуют куры и поросенок, где хозяйствует мужик.

— Добрый вечер, тетя Дуня, — проговорил Алеша.

Никто не ответил, только от печи доносилось угнетенное дыхание.