– Я надену белую рубашку, – заговорил я нараспев, чуть намечая мелодию, заговорил, не заметив как, слова будто сами выскальзывали из моих уст. Уст? Да, уст, а что? – Я надену белую рубашку, я надену белые штаны, у меня бандитские замашки, как у всей гордачевской шпаны…

– А что! – протянул Юдахин. – Прекрасные слова! Чего стоит одна только рифма – штаны – шпаны! Такую рифму и украсть не грех! Продолжай, Женя!

– Самогон мы пили и мадеру, пили бело–красное вино! Пили за Хрущева и за Неру, пили и на пляже, и в кино.

– И это мне нравится, – продолжал Юдахин. – Эпоха помечена, время отражено, борьба с самогоноварением тоже присутствует. Продолжай!

– Ах, каких мы девушек любили – жизнь была как будто дивный сон… Но их имена мы позабыли, потеряли адрес–телефон.

Юдахин некоторое время молчал, потом резко, кулаком содрал, не вытер, а именно содрал, со щеки предательски набежавшую слезинку.

– Да–да–да, – бормотал он. – Все так и случилось. Потерялись, позабылись.

– А вот и я, – раздался сзади голос, и мы все, обернувшись, увидели Жанну. Она была в прозрачном плаще с капюшоном, глаза ее радостно сияли, и, казалось, для нее не было большего счастья, как оказаться в нашей компании.

– Присаживайся. – Жора придвинул стул от соседнего стола.

– Думаете, откажусь? Присяду. Что же это вы без меня тут затаились?

– Виноваты, – пробормотал я.

– Тогда наливайте!

– О! – радостно воскликнул Юдахин. – Наш человек!

Не в силах выдержать пытливого взгляда Жанны, я опустил глаза к своей рюмке. Вроде бы ничего особенного не случилось, ничего печального не произошло, но беззаботность или, скажем, бесшабашность нашего случайного застолья незаметно улетучилась. Что–то весело вскрикивал Юдахин, поднесли новую закуску жены братьев–костромичей, дождь все так же шелестел и струился рядом с нами, и бухали на берегу волны, но что–то изменилось, причем явно в худшую сторону.

Жора сходил к ближайшему киоску, принес мадеры и коньяка, застолье продолжалось, и наступил момент, когда все вдруг заметили, что уже ночь, за столом нет ни братьев–костромичей, ни их жен, не было за столом и Жанны. Когда она ушла, что сказала напоследок, да и сказала ли что–нибудь…

Я шел в темноте, подставляя лицо под сильные, упругие потоки дождя, льющиеся откуда–то из черного неба, и бормотал, бормотал про себя последний куплет нашей давней песенки…

– Я надену черную рубашку, я надену черные штаны… Хоть остались прежние замашки, но уж нету прежней той шпаны…

Да, нас было много на челне.

Усошин вошел в свой кабинет, плотно уселся в жесткое кресло, сработанное умельцами из зэков, сцепил ладони в один сдвоенный кулак и, тяжело положив его на поверхность стола, надолго замер в неподвижности. Кто–то заглядывал в кабинет, из коридора доносились голоса, за окном хлопнул выстрел или прозвучал хлопок, очень на него похожий, – все это нисколько его не интересовало и не отвлекло от главной заботы.

Ему необходимо было понять происходящее. То, что Серегу Агапова взорвали в собственной машине, – можно понять. Ребята разбирались с москвичами. Они потеряли пятерых, и им необходимо было свести счеты. Агапов просто подвернулся под руку.

Хорошо. Принимаем.

Но теперь выясняется, что все обстоит иначе. Оказывается, Агапова убрали не случайно – пошел отстрел северного участка фирмы. Северяне ни перед кем не провинились. Агапов командовал леспромхозом. Да, он прибрал его к рукам, можно сказать, приватизировал, но он производственник. И Слава Горожанинов производственник. Он не сидел сложа руки, тоже кое–что смог приватизировать, с его помощью фирма обзавелась собственными вагонами, цистернами, платформами.

Все это так, но ни один, ни второй не замешаны в разборках, все разборки происходили без них. Ими занимались московские ребята. Если же теперь добрались до северян…

Как понимать?

Передел? Кто–то хочет передела?

– Так, – крякнул Усошин, поерзал в кресле, расцепил сдвоенный кулак, размял пальцы и снова их соединил. Усошин не чувствовал слишком уж большого беспокойства за собственную жизнь – он был под охраной, его управление располагалось за колючей проволокой, и подобраться к нему было непросто.

Но в то же время он прекрасно знал, что если такая задача будет кем–то поставлена, то доберутся. Кованые решетки, железные ворота, вооруженная охрана, бронированные стекла – полная чепуха, которая остановит разве что подвыпившего хулигана. Если за дело возьмутся серьезные ребята, то вся эта картонная мишура не защитит, не спасет. Насколько Отарик был крут, насколько защищен – без толпы охранников шагу не делал. И какие охранники – мастера спорта, борцы, боксеры, чемпионы всяких единоборств… А кому–то понадобилось – из «мелкашки» завалили.

Поэтому Усошин не заблуждался.

Опасность он почуял, собрался, сжался, уселся в своем кабинете, бросив помощнику несколько слов:

– Ко мне никого, – и плотно закрыл за собой дверь.

Через час заглянул помощник.

– Николай Иванович… Прощу прощения… Из управления звонят.

– Ну?

– Просят расположить у нас Олежку Есюгина. Того мудака, который Славу порешил.

– Зачем?

– Говорят, для сохранности.

Усошин помолчал, подвигал кустистыми бровями, как бы бросая на чаши весов разные доводы, варианты, возражения, и, наконец, поднял глаза на помощника.