– Ваня, и все. Ничего больше о нем не знаю. На пляже познакомились. Он и предложил. Как–то по пьянке проговорился насчет Курьянова. Вроде Толиком зовут. Они с Ваней давно в паре работают. У них уже были кое–какие дела.

– Он рассказывал о них?

– Как–то похвастался, что недавно одного мужика завалил… Тоже по заказу Курьянова. В собственных воротах. Очень удачно, говорит, получилось. Вроде крутой был мужик. По телевидению показывали.

Усошин лишь кивнул – речь явно шла о Гущине.

– Там же, в Новороссийске?

– Да. Кстати, Николай Иванович… Если уж мы заговорили об этом… У Вани на безымянном пальце правой руки наколка… Перстенек с ромбиком. Живет с матерью на окраине Новороссийска. Рядом какой–то рынок.

– Продуктовый? Вещевой? – уже как бы скучая, спросил Усошин.

– Там, кажется, всем торгуют…

– Ты был у него дома?

– Нет, только на пляже встречались. Иногда пиво пили. От его дома море видно.

– Как называется улица?

– Не то Матрос Железняк, не то Матрос Кошка… Что–то вроде этого.

Усошин опять кивнул.

Этих вроде бы разрозненных и бестолковых сведений было вполне достаточно, чтобы найти шустрого Ваню, который иногда выполняет деликатные поручения Анатолия Анатольевича Курьянова, человека веселого, красномордого, решительного.

– Мы договорились, да? – напомнил о себе Есюгин, когда Усошин встал и отодвинул к стене шаткую табуретку.

– Я здесь не был и ничего от тебя не слышал, – сказал Усошин негромко. – Такое мое слово тебя устраивает? Я здесь не был, тебя не видел, ничего не слышал? Ну?

– Годится, – кивнул Есюгин.

– Но поступаю, как считаю нужным, – Усошин со значением поднял указательный палец.

– Это уже ваше право.

– Мы с тобой знакомы по прошлой отсидке. Встречались последний раз около года назад. Я правильно все понимаю?

– Годится, – повторил Есюгин. – И еще… Если позвонит Эдуард Валентинович… Скажите ему что–нибудь не слишком жесткое… Что–нибудь обнадеживающее.

– Скажу.

– Чтоб себя не слишком корил… Ему не в чем себя винить, он делал для меня даже больше, чем я заслуживал.

– Договорились.

– Бестолковый, беззлобный, наивный человек, а ему достался такой вот ублюдок вроде меня. Если приехать захочет… А он, наверно, захочет… Отговорите. Не надо ему всего этого знать. А то еще умом тронется, бедняга.

Жизнь в Коктебеле замерла совершенно. Люди исчезли не только с пляжей и с набережной, они исчезли с улиц, даже, казалось, покинули свои дома и ушли куда–то в горы, где окончательно одичали и обросли густой, клочковатой шерстью. Редкая машина на дороге становилась событием, и ее долго провожали взглядом случайные прохожие.

Опустел базар.

Только несколько бабок, одетые во что–то невообразимое, среднее между зэковской фуфайкой и спецовочным халатом, нахохлившись, как старые вороны, пытались продать по дешевке поддельный коньяк «Коктебель». Божественный напиток, как выразился поэт.

Жора затаился где–то в Щебетовке и обреченно смотрел, как мне представлялось, на бесконечные потоки дождя, стекающие по стеклам окон. Верил ли он в наступление лета? Вряд ли. Сам признался – не верю. Глядя на бандитски взбудораженное море, на горы, иногда появляющиеся в просветах туч, вслушиваясь в шум дождя… Нет, невозможно поверить даже в отдаленную возможность тепла.

– Не будет больше лета, – сказал Жора как о чем–то само собой разумеющемся. – Никогда.

– Наверно, ты прав, – согласился я.

Отшумев, откричав и отсмеявшись, шумно умчался в Москву Юдахин издавать очередной сборник своих стихов, созданных здесь, под горячим солнцем Коктебеля.

Я остался один на весь девятнадцатый корпус. Директор Леонид Николаевич сделал для меня единственное, что мог, – оставил в номере и велел уборщице притащить рефлектор, чтоб не замерз я здесь окончательно.

– Прячешься? – спросил он меня как–то напрямик.

– Прячусь, – кивнул я.

– От кого?

– От себя в основном.

– Удается?

– Иногда.

– По коньячку? – спросил он.

– Можно, – кивнул я, и мы направились в его собственную гостиницу, сооруженную рядом с Домом творчества писателей.

Под одним черным зонтом, который директор великодушно раскрыл над нашими головами.

– Прекрасная погода, не правда ли? – неожиданно сказал я и, только произнеся эти слова, ужаснулся – в них таилось мое разоблачение.