— Мудрый в такие положения не попадает.

— О! — следователь остановился и так посмотрел на Касьянина, будто тот произнес какие–то особенные слова, которые не просто понравились собеседнику, а даже поразили его. — О! — восхищенно проговорил Анфилогов. — Я это запомню.

— А я запомню все, что вы сказали про человеческие обиды.

— Это прекрасно! Тогда у нас наверняка будет повод встретиться! — радостно заявил следователь и, пожав на прощание Касьянину руку, не оглядываясь, быстро зашагал по коридору к лифтовой площадке. Но прежде чем войти в кабину, все–таки оглянулся и приветственно помахал рукой. Улыбка его при этом была какой–то очень уж белозубой, почти ослепительной, словно от зубов шел сильный белый свет.

Касьянин сидел в редакции и звонил по обычным своим телефонам, выбивая материалы о том, где что случилось, где кого убили, задушили, утопили, где какая банда кого расстреляла. Звонил в районные отделения милиции, в суды, в канцелярии прокуратур — везде у него были свои люди, которых он иногда за счет редакции поощрял незамысловатыми подарками — коньяк, транзистор, цветы, конфеты.

Работал без подъема, без интереса.

Пришло странное какое–то ощущение бесполезности всего, что он делает.

Недавние события обесценили его, может быть, и злободневные статейки, которыми он снабжал родную газету. Касьянин прекрасно понимал, что все это поверхностно и достаточно далеко от того, что происходит на самом деле, от того, какие истинные страсти кипят на ночных улицах города, какие боли и несчастья переживают люди. А его заметки, чаще всего изложенные с легким смешком, если не сказать с насмешкой, по отношению и к преступникам, и к потерпевшим, были в чем–то даже подловатыми. Но такой уж установился стиль в газетах, люди не слишком удручались ни собственными бедами, ни тем более чужими. В кась–янинском положении это были не трагедии, сколько бы крови ни пролилось, он описывал просто забавные случаи из городской жизни. Именно забаву читатели и искали на газетных страницах. Всевозможных бед им хватало и в собственной жизни, а газету разворачивали с единственной целью — еще раз убедиться, что не только им плохо живется в дни решительных рыночных преобразований.

— Привет, старик, — говорил Касьянин, набрав очередной номер. — Что новенького в жизни? — обращался он к своим собеседникам по старой журналистской привычке. Слово «старик», вошедшее в обиход еще в далеких шестидесятых, и ныне служило своеобразным паролем, опознавательным знаком — звонит свой человек, который всегда тебя поймет и выручит.

— Новенького ничего, а вот веселенькое есть! — радостно ответил дежурный отделения. — Представляешь, Илья, одна старуха другую насмерть зарезала!

— За что? — Касьянин тут же начал записывать суть сообщения.

— Не поверишь — ревность!

— Сколько же старухам?

— Убийца родилась в семнадцатом году, а жертва маленько ее постарше — с девятисотого года.

— Не может быть! — ошарашенно произнес Касьянин. — Это получается, что одной девяносто восемь лет, а второй… а второй…

— Восемьдесят с гаком! — прокричал в трубку дежурный. — Представляешь?

— С трудом, честно говоря. Как же она ее?

— Ножом! Обычным кухонным ножом! Вот он лежит передо мной. Знаешь, бывают в семьях такие ножи, которые от многолетней заточки становятся тонкими, кривыми, но чрезвычайно острыми… Вот таким ножом. Понимаешь, старуха, которой под сто, уже не ходила, и, естественно, все оказывали ей больше внимания — подушку поправят, одеялом укроют, тапочки поставят у кровати… А молодухе обидно…

— Какой молодухе?

— Ну, которой восемьдесят! — расхохотался дежурный. — И однажды она не стерпела, взыграло ретивое! Оказывается, страсти–то не угасли в душе у старушки! Пошла на кухню, взяла нож и давай этим ножом ткать столетнюю свою сестрицу во что попало!

— Так они еще и сестры?

— Родные!

— И что же дальше? — Касьянин продолжал набрасывать строчки будущей заметки.

— А что… Недолго мучилась старушка в злодейских опытных руках. Испустила дух.

— Как же поступили с престарелой убийцей?

— Под белы руки — и в отделение. Здесь и переночевала. У нас тут столько народу перебывало — все хотели на бабулю посмотреть, отказывались верить!

— А она?

— Дули всем вертела. Потом устала и прикорнула в уголке.

— А дальше?

— В психушку отправим, пусть там разбираются.

Касьянин набросал заметку, прочитал, вычеркнул несколько строк, кое–что дописал, но все это не имело слишком большого значения, нужен был ударный заголовок, именно он все решал, от этих двух–трех слов зависел успех как маленькой заметки об убийстве, так и большой статьи о криминализации общества.

Касьянин посмотрел в окно, еще раз перечитал заметку, покусал шариковую ручку и, не колеблясь, вывел на оставленном свободном месте: «Ровесница Октября зарезала ровесницу века».

— Сойдет, — пробормотал он, окинув заметку беглым взглядом. — Вполне сойдет.

В этом заголовке было все, что требовалось от Касьянина, — и ощутимая ирония, и необычность преступления, и в то же время ему удалось передать озлобленность, которая все больше охватывала даже самых законопослушных граждан.