Владимир Высоцкий
вернуться

Высоцкий Владимир Семенович
Шрифт:
1971

Маски

Смеюсь навзрыд — как у кривых зеркал, — Меня, должно быть, ловко разыграли: Крючки носов и до ушей оскал — Как на венецианском карнавале! Вокруг меня смыкается кольцо — Меня хватают, вовлекают в пляску, — Так-так, мое нормальное лицо Все, вероятно, приняли за маску. Петарды, конфетти… Но всё не так, — И маски на меня глядят с укором, — Они кричат, что я опять — не в такт, Что наступаю на ноги партнерам. Что делать мне — бежать, да поскорей? А может, вместе с ними веселиться?.. Надеюсь я — под масками зверей Бывают человеческие лица. Все в масках, в париках — все как один, — Кто — сказочен, а кто — литературен… Сосед мой слева — грустный арлекин. Другой — палач, а каждый третий — дурень. Один себя старался обелить, Другой — лицо скрывает от огласки, А кто — уже не в силах отличить Свое лицо от непременной маски. Я в хоровод вступаю, хохоча, — И все-таки мне неспокойно с ними: А вдруг кому-то маска палача Понравится — и он ее не снимет? Вдруг арлекин навеки загрустит, Любуясь сам своим лицом печальным; Что, если дурень свой дурацкий вид Так и забудет на лице нормальном?! Как доброго лица не прозевать. Как честных отличить наверняка мне? — Все научились маски надевать, Чтоб не разбить свое лицо о камни. Я в тайну масок все-таки проник, — Уверен я, что мой анализ точен: Что маски равнодушья у иных — Защита от плевков и от пощечин. 1971

I. Певец у микрофона

Я весь в свету, доступен всем глазам, — Я приступил к привычной процедуре: Я к микрофону встал как к образам… Нет-нет, сегодня точно — к амбразуре. И микрофону я не по нутру — Да, голос мой любому опостылит, — Уверен, если где-то я совру — Он ложь мою безжалостно усилит. Бьют лучи от рампы мне под ребра, Светят фонари в лицо недобро, И слепят с боков прожектора, И — жара!.. Жара!.. Жара!.. Сегодня я особенно хриплю, Но изменить тональность не рискую, — Ведь если я душою покривлю — Он ни за что не выпрямит кривую. Он, бестия, потоньше острия — Слух безотказен, слышит фальшь до йоты, — Ему плевать, что не в ударе я, — Но пусть я верно выпеваю ноты! Бьют лучи от рампы мне под ребра, Светят фонари в лицо недобро, И слепят с боков прожектора, И — жара!.. Жара!.. Жара!.. На шее гибкой этот микрофон Своей змеиной головою вертит: Лишь только замолчу — ужалит он, — Я должен петь — до одури, до смерти. Не шевелись, не двигайся, не смей! Я видел жало — ты змея, я знаю! И я — как будто заклинатель змей: Я не пою — я кобру заклинаю! Бьют лучи от рампы мне под ребра, Светят фонари в лицо недобро, И слепят с боков прожектора, И — жара!.. Жара!.. Жара!.. Прожорлив он, и с жадностью птенца Он изо рта выхватывает звуки, Он в лоб мне влепит девять грамм свинца, — Рук не поднять — гитара вяжет руки! Опять не будет этому конца! Что есть мой микрофон — кто мне ответит? Теперь он — как лампада у лица, Но я не свят, и микрофон не светит. Мелодии мои попроще гамм. Но лишь сбиваюсь с искреннего тона — Мне сразу больно хлещет по щекам Недвижимая тень от микрофона. Бьют лучи от рампы мне под ребра. Светят фонари в лицо недобро, И слепят с боков прожектора, И — жара!.. Жара!..

II. Песня микрофона

Я оглох от ударов ладоней, Я ослеп от улыбок певиц, — Сколько лет я страдал от симфоний. Потакал подражателям птиц! Сквозь меня многократно просеясь. Чистый звук в ваши души летел. Стоп! Вот — тот, на кого я надеюсь, Для кого я все муки стерпел. Сколько раз в меня шептали про луну, Кто-то весело орал про тишину, На пиле один играл — шею спиливал, — А я усиливал, усиливал, усиливал. На «низах» его голос утробен. На «верхах» он подобен ножу, — Он покажет, на что он способен, — Но и я кое-что покажу! Он поет задыхаясь, с натугой — Он устал, как солдат на плацу, — Я тянусь своей шеей упругой К золотому от пота лицу. Сколько раз в меня шептали про луну, Кто-то весело орал про тишину, На пиле один играл — шею спиливал, — А я усиливал, усиливал, усиливал… Только вдруг: «Человече, опомнись, — Что поешь?! Отдохни — ты устал. Это — патока, сладкая помесь! Зал, скажи, чтобы он перестал!..» Всё напрасно — чудес не бывает, — Я качаюсь, я еле стою, — Он бальзамом мне горечь вливает В микрофонную глотку мою. Сколько лет в меня шептали про луну, Кто-то весело орал про тишину. На пиле один играл — шею спиливал, — А я усиливал, усиливал, усиливал… В чем угодно меня обвините — Только против себя не пойдешь: По профессии я — усилитель, — Я страдал — но усиливал ложь. Застонал я — динамики взвыли, — Он сдавил мое горло рукой… Отвернули меня, умертвили — Заменили меня на другой. Тот, другой, — он все стерпит и примет, — Он навинчен на шею мою. Нас всегда заменяют другими. Чтобы мы не мешали вранью. …Мы в чехле очень тесно лежали — Я, штатив и другой микрофон, — И они мне, смеясь, рассказали, Как он рад был, что я заменен. 1971

Одна научная загадка,

или

почему аборигены съели Кука

Не хватайтесь за чужие талии, Вырвавшись из рук своих подруг! Вспомните, как к берегам Австралии Подплывал покойный ныне Кук, Как, в кружок усевшись под азалии, Поедом — с восхода до зари — Ели в этой солнечной Австралии Друга дружку злые дикари. Но почему аборигены съели Кука, За что — неясно, молчит наука. Мне представляется совсем простая штука: Хотели кушать — и съели Кука! Есть вариант, что ихний вождь — Большая Бука— Сказал, что — очень вкусный кок на судне Кука… Ошибка вышла — вот о чем молчит наука: Хотели — кока, а съели — Кука! И вовсе не было подвоха или трюка — Вошли без стука, почти без звука, — Пустили в действие дубинку из бамбука — Тюк! прямо в темя — и нету Кука! Но есть, однако же, еще предположенье, Что Кука съели из большого уваженья, — Что всех науськивал колдун — хитрец и злюка: «Ату, ребята, хватайте Кука! Кто уплетет его без соли и без лука, Тот сильным, смелым, добрым будет — вроде Кука!» Комуй-то под руку попался каменюка — Метнул, гадюка, — и нету Кука! А дикари теперь заламывают руки, Ломают копья, ломают луки. Сожгли и бросили дубинки из бамбука — Переживают, что съели Кука! 1971, ред. 1979

Баллада о бане

Благодать или благословенье Ниспошли на подручных твоих — Дай нам. Бог, совершить омовенье, Окунаясь в святая святых! Исцеленьем от язв и уродства Будет душ из живительных вод, — Это — словно возврат первородства. Или нет — осушенье болот. Все пороки, грехи и печали. Равнодушье, согласье и спор — Пар, который вот только наддали, Вышибает, как пули, из пор. Все, что мучит тебя, — испарится И поднимется вверх, к небесам, — Ты ж, очистившись, должен спуститься — Пар с грехами расправится сам. Не стремись прежде времени к душу, Не равняй с очищеньем мытье, — Нужно выпороть веником душу, Нужно выпарить смрад из нее. Здесь нет голых — стесняться не надо, Что кривая рука да нога. Здесь — подобие райского сада, — Пропуск тем, кто раздет донага. И в предбаннике сбросивши вещи. Всю одетость свою позабудь — Одинаково веничек хлещет. Так что зря не выпячивай грудь! Все равны здесь единым богатством, Все легко переносят жару, — Здесь свободу и равенство с братством Ощущаешь в кромешном пару. Загоняй по коленья в парную И крещенье принять убеди, — Лей на нас свою воду святую — И от варварства освободи! 1971

О фатальных датах и цифрах

Моим друзьям-поэтам

Кто кончил жизнь трагически, тот — истинный поэт, А если в точный срок, так — в полной мере: На цифре 26 один шагнул под пистолет, Другой же — в петлю слазил в «Англетере». А в 33 Христу — он был поэт, он говорил: «Да ни убий!» Убьешь — везде найду, мол. Но — гвозди ему в руки, чтоб, чего не сотворил, Чтоб не писал и чтобы меньше думал. С меня при цифре 37 в момент слетает хмель, — Вот и сейчас — как холодом подуло: Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль И Маяковский лег виском на дуло. Задержимся на цифре 37! Коварен Бог — Ребром вопрос поставил: или — или! На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, — А нынешние — как-то проскочили. Дуэль не состоялась или — перенесена, А в 33 распяли, но — не сильно, А в 37 — не кровь, да что там кровь! — и седина Испачкала виски не так обильно. «Слабо стреляться?! В пятки, мол, давно ушла душа!» Терпенье, психопаты и кликуши! Поэты ходят пятками по лезвию ножа — И режут в кровь свои босые души! На слово «длинношеее» в конце пришлось три «е», — Укоротить поэта! — вывод ясен, — И нож в него! — но счастлив он висеть на острие, Зарезанный за то, что был опасен! Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр, — Томитесь, как наложницы в гареме! Срок жизни увеличился — и, может быть, концы Поэтов отодвинулись на время! 1971

Горизонт

Чтоб не было следов, повсюду подмели… Ругайте же меня, позорьте и трезвоньте: Мой финиш — горизонт, а лента — край земли, — Я должен первым быть на горизонте! Условия пари одобрили не все — И руки разбивали неохотно. Условье таково: чтоб ехать — по шоссе, И только по шоссе — бесповоротно. Наматываю мили на кардан И еду параллельно проводам, — Но то и дело тень перед мотором — То черный кот, то кто-то в чем-то черном. Я знаю — мне не раз в колеса палки ткнут. Догадываюсь, в чем и как меня обманут. Я знаю, где мой бег с ухмылкой пресекут И где через дорогу трос натянут. Но стрелки я топлю — на этих скоростях Песчинка обретает силу пули, — И я сжимаю руль до судорог в кистях — Успеть, пока болты не затянули! Наматываю мили на кардан И еду вертикально проводам, — Завинчивают гайки, — побыстрее! — Не то поднимут трос как раз где шея. И плавится асфальт, протекторы кипят. Под ложечкой сосет от близости развязки. Я голой грудью рву натянутый канат, — Я жив — снимите черные повязки! Кто вынудил меня на жесткое пари — Нечистоплотны в споре и в расчетах. Азарт меня пьянит, но, как ни говори, Я торможу на скользких поворотах. Наматываю мили на кардан, Назло канатам, тросам, проводам, — Вы только проигравших урезоньте. Когда я появлюсь на горизонте! Мой финиш — горизонт — по-прежнему далек, Я ленту не порвал, но я покончил с тросом, — Канат не пересек мой шейный позвонок. Но из кустов стреляют по колесам. Меня ведь не рубли на гонку завели, — Меня просили: «Миг не проворонь ты — Узнай, а есть предел — там, на краю земли, И — можно ли раздвинуть горизонты?» Наматываю мили на кардан И пулю в скат влепить себе не дам. Но тормоза отказывают, — кода! — Я горизонт промахиваю с хода! 1971

Мои похорона,

или страшный сон

очень смелого человека

Сон мне снится — вот те на: Гроб среди квартиры, На мои похорона Съехались вампиры, — Стали речи говорить — Всё про долголетие, — Кровь сосать решили погодить: Вкусное — на третие. В гроб вогнали кое-как, А самый сильный вурдалак Все втискивал, и всовывал, И плотно утрамбовывал, — Сопел с натуги, сплевывал И желтый клык высовывал. Очень бойкий упырек Стукнул по колену, Подогнал — и под шумок Надкусил мне вену. А умудренный кровосос Встал у изголовия И очень вдохновенно произнес Речь про полнокровие. И почетный караул Для приличия всплакнул, — Но я чую взглядов серию На сонную мою артерию: А если кто пронзит артерию — Мне это сна грозит потерею. Погодите, спрячьте крюк! Да куда же, черт, вы! Я же слышу, что вокруг, — Значит, я не мертвый! Яду капнули в вино, Ну а мы набросились, — Опоить меня хотели, но Опростоволосились. Тот, кто в зелье губы клал, — В самом деле дуба дал, — Ну а на меня — как рвотное То зелье приворотное: Здоровье у меня добротное, И закусил отраву плотно я. Так почему же я лежу, Дурака валяю, — Ну почему, к примеру, не заржу — Их не напугаю?! Я ж их мог прогнать давно Выходкою смелою — Мне бы взять пошевелиться, но Глупостей не делаю. Безопасный как червяк, Я лежу, а вурдалак Со стаканом носится — Сейчас наверняка набросится, — Еще один на шею косится — Ну, гад, он у меня допросится! Кровожадно вопия, Высунули жалы — И кровиночка моя Полилась в бокалы. Погодите — сам налью, — Знаю, знаю — вкусная!.. Ну нате, пейте кровь мою. Кровососы гнусные! А сам — и мышцы не напряг, И не попытался сжать кулак, — Потому что кто не напрягается, Тот никогда не просыпается, Тот много меньше подвергается И много дольше сохраняется. Вот мурашки по спине Смертные крадутся… А всего делов-то мне Было, что — проснуться! …Что, сказать, чего боюсь (А сновиденья — тянутся)? Да того, что я проснусь — А они останутся!..