Ребята поплелись за мичманом, все еще не понимая, что произошло, и только удивлялись тому, как сердито скрипят его костыли — мичман всегда ходил легко, почти не опираясь на них, и обычно слышалось только, как весело позвякивает стальная подковка на его единственном, всегда надраенном сапоге. А сейчас: «скрип-скрип-скрип». Некоторые ребята даже зубы стиснули, так этот скрип на них подействовал, а другие не выдержали и заканючили: «Товарищ мичман... Виктор Иванович... куда же вы... Да что же вы...» Но мичман так ни разу и не оглянулся, пока не дошел до своего дома, а в подъезде посмотрел на ребят и повторил, не так громко, правда, как на пустыре, но тоже довольно внушительно: «Позор!» «Так мы же ничего...» — начал было Саша Трунов. «Как так ничего... А кто на слабого, безоружного оружие поднял, а? Кто, спрашиваю?» — оборвал его мичман, и все ребята сразу посмотрели на Ромку, а Ромка покраснел и пробормотал едва слышно: «Чего вы хотите, не понимаю?» «Не понимаешь, значит? — спросил мичман. — Ну так слушай... Я повоевал вроде, но такого позора никогда не видел... Да и не было такого, чтобы наш солдат на безоружного с оружием пошел. Не было и не будет. А ты, Михайлов...» «Так я же не оружием, — с отчаянием в голосе вдруг закричал Ромка, — я же его палкой!»

Ребят потрясло это неожиданное Ромкино заявление — палкой. Все знали, что Ромка три дня строгал свой автомат из толстой цельной доски, три дня строгал его ножом, шлифовал стеклом и наждачной шкуркой, раскрашивал цветными карандашами и даже приладил какую-то хитроумную трещотку из жести. И все ему завидовали, и все считали, что Ромкин автомат ничуть не хуже настоящего, да что там, не хуже — самый что ни на есть настоящий, а Ромка вдруг заявляет — палка. И все ребята невольно пожалели Ромку, сделавшего с отчаяния такое признание, но мичман, который, конечно, все это хорошо понял, жалости к Ромке не проявил, а сказал все так же жестко, хотя совсем уже не громко: «Ну и что же, что палка... если ты с палкой, а против тебя человек с пустыми руками, — значит, ты вооруженный против невооруженного...» «Но я же его не сильно ударил. Ну скажи, Лаврик, разве сильно?» Лаврик шмыгнул носом и не ответил, а мичман сказал: «Может, и не сильно, только все равно бесчестно». «Так что же мне делать?» — совсем уже упавшим голосом спросил Ромка. «Извинись перед братом», — посоветовал мичман. «Перед Лавриком?! Извиниться? — страшно удивился Ромка. — Так он же не поймет». «Поймет, — сказал мичман. — А еще главней, чтобы ты понял». «А если я не извинюсь?» — на всякий случай спросил Ромка. «Тогда будем считать, что Виктор Никулин и Роман Михайлов никогда не знали друг друга», — твердо заявил мичман. И Ромка уступил — он извинился перед Лавриком за то, что поднял на него, безоружного и беззащитного, вооруженную руку, но спустя час уже невооруженной рукой основательно всыпал братишке по тому же мягкому месту. Мичман этого, конечно, не видел, а ребята промолчали, зная на своем опыте, что люди так быстро не перевоспитываются.

Всего одно лето продолжалась дружба мичмана Никулина с мальчишками из новых жилых корпусов, но то была серьезная мужская дружба, и, когда пришло известие, что Никулин скончался в одной из московских клиник от незаживающих боевых ран, ребята искренне опечалились и потом еще долго не забывали своего сурового и справедливого друга. А Гриша Яранцев вот и сейчас, через несколько лет, вспомнил Никулина и может еще очень много доброго и хорошего вспомнить о мичмане, много доброго и хорошего, да, видно, придется повременить с воспоминаниями, потому что как раз в этот миг старший лейтенант Цапренко негромко сказал: «Газы!» И едва солдат успел надеть противогаз, как Цапренко тоже негромко, но властно приказал: «Вперед!»

Теперь уже ни о чем нельзя думать, кроме как о деле. Ни о чем постороннем — только о деле. Об огневом деле. А оно заключено для каждого солдата в трудной, но ясной задаче: когда ты выходишь на поле боя, ты должен своим огнем поразить, уничтожить противника, а иначе... В бою, в настоящем бою это решается так — или ты его, или он тебя, и потому в учебном бою ты должен одолеть своего условного противника, должен поразить его, чтобы потом, если придется, в настоящем сражении настоящий противник уже не смог бы одолеть тебя.

После команды «Вперед» (а это была последняя команда — теперь уже до самого конца «боя» ты не услышишь ни команды, ни совета командира, и тебе придется действовать самому, по своему разумению). Яранцев мгновенно поднялся и побежал к окопу, до которого от огневого рубежа было метров сорок — пятьдесят. Гриша надеялся добежать до окопа прежде, чем появится первая мишень, но, когда до него осталось шагов десять, впереди, в трехстах примерно метрах, на какое-то едва уловимое мгновение показалась мишень — силуэты двух пулеметчиков. Они дали короткую очередь по Яранцеву (это «сыграл» магнитофон), хотя Яранцев выстрелить не успел, он не огорчился, поскольку все же кое-что успел сделать — заметил место, где появилась мишень и где она, несомненно, появится вторично.

Сняв противогаз и уложив его в сумку, Гриша выскочил из окопа и с криком «ура» побежал вперед. И тотчас по нему ударили из автоматов. Мгновение спустя Яранцев увидел и самих автоматчиков — три поясные фигуры. Солдат выстрелил не останавливаясь, на бегу — и промазал. Он даже не заметил, куда легли пули. Сообразив, что на бегу он эти мишени, пожалуй, не поразит, Яранцев бросился наземь, но место выбрал неудачно — это была впадина, наверное едва заметная, если на нее просто смотреть, и достаточно глубокая, чтобы помешать стрелку. И она помешала. Когда автоматчики вторично приподнялись над бруствером, Яранцев увидел лишь верхушки их касок и не стал стрелять. Зачем зря патроны жечь?

Он поразил эти мишени с колена, когда они появились в третий, и последний, раз, но закончить это дело, как полагалось и как ему самому хотелось, не сумел — граната, которую он метнул, не долетела до цели! Вот чего он не ожидал! Ведь тренировался, еще как тренировался! А атака еще не завершена. Он едва успел сменить магазин, как увидел двух «бегунков». При мысли, что эти быстрые мишени (они двигались со скоростью метра три в секунду) могут от него убежать, Яранцев мгновенно собрался и, пристреливаясь, дал короткую очередь по брустверу. Брызнули вверх земля и щебень. Он очень точно взял упреждение, и потому ему показалось, что «бегунки» сами напоролись на выпущенные им пули — побежали навстречу им и напоролись.

Все было кончено, и вдруг наступила тишина: Гриша перестал стрелять, а солдат Егоров остановил магнитофон.

— Разряжай!

Гриша обернулся и увидел капитана Антонова. Пот ручейками струился по лицу капитана. «Значит, он все время шел, а вернее, бежал за мной по стрельбищу, — подумал Гриша. — И откуда только силы берутся у капитана, ведь не за одним мной он ходит вот так по стрельбищу...»

...Они молча, неторопливым, вольным шагом возвращались к огневому рубежу. Капитан молчал и не торопился, потому что хотел дать Яранцеву отдышаться, а Яранцев, наоборот, хотел, чтобы капитан наконец заговорил. Грише Яранцеву почему-то казалось, что он с позором провалился на виду у всех.