— Ужин!

Мы оборачиваемся на громкий окрик Бэзила с крыльца. Эннис встает. В вечернем свете седина в его бороде отливает серебром.

— Я девочек дождусь. — Мне хочется побыть одной.

Белые щетки на копытах лошадей густые, тяжелые; в лошадиных мышцах и маленьких тельцах у них на спинах пульсирует любовь. Младшей, Ферд, шесть лет. Столько было бы и моей дочери, волосы у нее были бы цвета воронова крыла, как у меня, как у ее отца.

КАНАДА, НЬЮФАУНДЛЕНД.

СЕЗОН МИГРАЦИЙ

— Ты чего плачешь?

Я открываю глаза, передо мной на песке сидит Ферд. Остальные ведут лошадей обратно, вверх по склону холма. Солнце село окончательно, над головами — звездное одеяло.

— Я всегда плачу, — отвечаю я, смахивая слезы с лица.

— Хэлли тоже всегда плачет. Мама говорит: потому что у нее есть прошлая жизнь и она то и дело пролезает в эту.

Я улыбаюсь:

— Красиво.

— Наверное, так и есть, раз мама говорит.

— Наверное.

— Идем. Ты разве есть не хочешь, Фрэнни-Пэнни? — Она смеется над этим прозвищем, и я смеюсь в ответ.

— Угу, прямо умираю с голоду.

Она за руку ведет меня к дому. Вращается прожектор на маяке, неостановимый, точно прилив, есть и нет, есть и нет.

К большому обеденному столу приставили карточный столик, но четырнадцать человек все равно втискиваются с трудом. Гэмми не отсылает детей в другую комнату, и за столом они ведут себя безупречно.

— За папу, — своим мечтательным шепотом произносит Колл.

Мы все пьем за здоровье Самуэля.

Подают еду, очень вкусное рагу из зимних овощей. Бэзил бросил свою вечную клоунаду, разве что похаживает вокруг стола и убеждается, что сверху на тарелке у каждого лежат веточка розмарина и ломтик лимона и что каждому взрослому налит бокал вина. Мне самой удивительно, как меня впечатляют его въедливость, дотошность, внимание к деталям. Он замечает, что я на него таращусь, и подмигивает, все тем самым испортив.

— Я пока не совсем поняла, кто эта ваша новенькая, — заявляет Гэмми, и все глаза обращаются на меня.

— Она у нас орнитолог, — поясняет Мал. — Ее птицы покажут нам, где рыба.

— Птиц больше не осталось, — возражает Ферд.

— Немножко осталось, — отвечаю я ей. — Просто они прячутся.

— А какие остались? — интересуется Хэлли.

— Полярные крачки, — говорю я.

И внезапно оказываюсь в лаборатории мужа в тот миг, когда он мне впервые о них рассказал. Я с ним рядом, и он плачет настоящими слезами — я впервые вижу слезы у него на глазах, — рассказывая о том, какое долгое странствие совершают эти маленькие птички, об их отваге: «Это самая длинная миграция во всем животном мире, из Арктики в Антарктику и обратно».

— А ты за ними следишь, Фрэнни? — спрашивает Гэмми. — Изучаешь их?

Я киваю.

— У меня на трех трекеры. — Я сглатываю. — Простите, на двух.

— А зачем тебе тогда за ними следовать?

— Такой у меня метод.

— А сотрудники у тебя есть? Или ты все сама делаешь, вот так вот их выслеживаешь? — Гэмми медленно качает головой, не сводя с меня глаз. — Что ж это должно случиться, чтобы выбрать такую одинокую жизнь?

Повисает молчание — все ждут.

Я складываю руки на коленях, осмысляю вопрос.

— Жизнь вообще одинока. Но с птицами не настолько. Они когда-то привели меня к мужу.

Звучит как бред.

Молчание удлиняется.

— Гребаная хрень, — кратко резюмирует Бэзил.

— Бэз, не выражайся, — окорачивает его Дэш, а девчонки дружно хихикают.

После ужина девочки решают петь; судя по всему, делают они это часто. Минут пять пререкаются, с какой песни начать, потом Хэлли заявляет, что сегодня, в мою честь, петь будут только ирландские песни, чтобы я не так тосковала по дому.

Мне же больно: в этих песнях внезапно возникает Кильфенора, родня сидит на кухне и играет специально для меня, возникает мамин домик у моря, тоска по ней, возникает мой муж и расстояние между нашими телами, возникает моя дочь, ребенок, которого я никогда не хотела, билась за то, чтобы его не рожать, дочь, которую я люблю глубинно, опустошающе, дочь, которую я потеряла. Все дело в Ферд, малышке, в ее пальчиках у меня на шее и горячем дыхании у моего уха: она вскрыла мое нутро, и вот я снова держу на руках свою малышку, слишком тихонькую, совершенно бесценную, бездыханную, лишенную тепла, и сколько ни пытайся оставить тот миг в прошлом, никогда не будет конца этой боли, этим терзаниям, ощущению ее непереносимой невесомости в моих ладонях.