Я еще раз вглядываюсь в фотографию. И действительно, девочка на ней совсем не похожа на Джона.

— Майра мне чем только ни клялась, что дочка моя, и на какое-то время я успокоился. Но оно меня все глодало и глодало, и вот я не выдержал и велел Майре забрать девчонку туда, откуда она взялась, куда вздумается, к кому вздумается. Чтобы я их обеих больше не видел. Майра со мной развелась, поменяла фамилию обратно на Стоун. Ирис дала ту же фамилию. А со мной не хотела иметь ничего общего, и так оно и оставалось двадцать с лишним лет, пока от Ирис не пришло письмо, что Майра померла.

Он смотрит прочь от меня, в окно.

— Ты, девонька, тогда еще и не родилась, — тихо говорит он, а потом надолго замолкает.

Я рада этому перерыву. Рада тому, что Найл дер жит меня за руку, теплу его ладони: раньше мою руку держать было некому.

— Говоришь, деточка, она ушла? — наконец спрашивает Джон.

Я киваю.

— А я-то надеялся, что проклятие не перейдет с матери на дочь.

— Похоже, перешло. — Да и на внучку тоже.

— Оно понятно, почему Ирис не хотела оставлять тебя со мной, — в конце концов произносит Джон. — Не был я ей отцом. Вот только… порой я просыпаюсь по ночам, и если что и знаю наверняка, так то, что все сделал неправильно, что она все-таки моя.

Не удержаться — по щекам текут слезы. Одна капает на фотографию, искажает мамино лицо, затопляет ее. Я вытираю влагу, чтобы мама могла дышать.

— И куда тебя увезли? — спрашивает Джон.

Мне не хочется ему говорить. Не хочется, чтобы этот человек знал обо мне хоть что-то, человек, который вышвырнул за дверь родных, не понимая, какая это ценность.

— К отцу, — говорю я неправду.

— А он был хорошим человеком? Ей удалось полюбить хорошего человека?

— Он хороший человек, и он ее ждет. — Это полная чушь, но эта фальшивка внезапно превращается в прочный доспех.

Небо начинает темнеть. Скоро ночь.

— И как она? — отрывисто спрашивает Джон, в голосе я слышу боль, тоску, я и сама их ощущаю, боль и тоску, и в каком-то уродливом уголке души ненавижу его за это, за его неспособность помочь мне ее найти, за то, что он знает даже меньше, чем я, а другой уголок души отвечает ему за это любовью, и все это слишком сильно и слишком стремительно, так что я поднимаюсь.

— Все у нее хорошо, — говорю я, а потом — не могу назвать тому причины, разве что мне самой тепло от этих слов, — добавляю: — Она много доброго о вас говорит. В смысле, ее воспоминания об отце.

Джон трясущейся рукой закрывает лицо. Слишком это страшно — годы, растраченные впустую. Мне необходимо вырваться отсюда.

— Спасибо, что приняли нас, — произношу я скованно. — Нам пора.

— Ужинать не останетесь?

— Нет, спасибо.

Я пробираюсь к двери: хочется поскорее уйти.

— А еще придешь меня навестить, душенька?

Я выдыхаю, внезапно почувствовав изнеможение:

— Вряд ли. Но все равно спасибо.

Только у двери я понимаю, что все еще сжимаю пальцами фотографию — все суставы побелели. Поставить ее обратно на камин равносильно смерти.

— До свидания, Джон, — выдавливаю я. И еще раз: — Спасибо.

И вот я снаружи, на ветру, который налетает с моря. Слышу, как Найл разговаривает с Джоном, потом ведет меня обратно к машине.

Он везет меня не в сторону Голуэя, а по извилистой дороге через разноцветный городок, дальше вдоль берега. На небе розовые и фиолетовые полосы. На горизонте зарево.

Отсюда уходит катер на Аранские острова, очень хочется на него сесть, но на последний рейс мы не успели: въезжаем на пустую парковку. Вылезаем из машины, идем вниз, к скалам. Океан ревет — размеренно, свирепо, призывно.

— Этот старик — он твоя семья, — произносит Найл.

— Вовсе нет.

— Мог бы быть.

— Зачем выбирать того, кто не выбрал меня?

Найл пристально смотрит на меня. Волосы хлещут по лицу, я откидываю их назад.

Он произносит:

— Я ненавижу всех, кроме тебя.

На губах моих зарождается улыбка — Найл, похоже, надо мной подшучивает, но он хватает меня за предплечья, стискивает, причем так неистово, что улыбка угасает, пробуждается нечто иное. Он запрокидывает голову и рычит.

Меня пронзает дрожь, скорбь по зря растраченным годам, которые этот ревнивый старик выбросил на ветер. Я тоже начинаю орать, на Джона и ради Джона, ради его одиночества, я ору от тоски по маме, по бабушке, которой никогда не видела, от безумия этого человека, за которого вышла замуж, — похоже, он столь же безумен, как и я. Мы орем и орем, а потом смеемся, строя по ходу дела наш общий мирок.

Потом я иду немного поплавать в океане, возвращаюсь к Найлу, мы сидим на камнях, смотрим на темное пятно в небе. Его рука обвивает мою талию, я как можно теснее к нему прижимаюсь. Это самое мое нелюбимое время суток, время, когда я выхожу из воды, но если он меня ждет, все же лучше. Неизмеримо лучше.