— Расскажи, откуда у тебя такой выговор, — роняет Найл в пустоту, видимо почувствовав мою тревогу.

— Ачто с ним не так? — спрашиваю я, не отводя глаз от морского простора справа.

— Все никак не разберу, из каких он краев, — сознается он. — Иногда думаю: английский, иногда похоже на американский. А потом — чисто ирландский.

— Ты на мне женился, даже не выяснив, откуда я родом.

— Верно, — соглашается он. А потом: — А ты сама знаешь?

— Откуда я родом? — Я поворачиваюсь к нему, открываю рот, чтобы ответить, потом осекаюсь: — Я… нет, пожалуй.

— Поэтому мы и едем? — спрашивает Найл, кивая на дорогу, протянувшуюся впереди.

Я киваю.

— Ну, тогда ладно. Порядок.

Домик притулился на склоне холма, с подъездной дорожки видно мягкий зеленый уклон, уходящий к морю. Пространство между нами и морем исчерчено каменистыми бугристыми выпасами, тут и там щиплют траву козы.

Стучит Найл, потому что сама я не в состоянии. Нам открывает тысячелетний старик с обветренным, загрубелым лицом. Щурится, вглядываясь.

— Добрый день, сэр, — приветствует его Найл. — А можно нам Джона Торпи?

— Я он самый и есть. Вот только если вы по поводу земли, так старины Джеки нет дома.

Найл улыбается:

— Не по поводу земли.

Я прочищаю горло: дальше Найл не сможет вести разговор, он понятия не имеет, зачем я сюда приехала.

— Я хотела бы спросить, не знали ли вы такую Ирис Стоун.

Джон таращится на меня и щурится так, что глаза превращаются в щелочки.

— Это шутка, что ли?

— Нет.

— А, так вы, выходит, ее дочурка. Слыхал, что есть где-то такая. Надо же, уже совсем взрослая. — Он с глубоким вздохом приглашает нас внутрь.

В груди все напряжено, я не знаю, чего ждать, но чувствую, что близко, как никогда, подобралась к правде.

Обстановка в доме простая, тут и там приметы женской заботы, остатки иной жизни. Старые кружевные занавески, кончики перепачкались. На книжной полке когда-то веселенькие фарфоровые фигурки, почти все побитые. На всех поверхностях толстый слой пыли, а окна такие грязные, что в них проникают лишь отдельные полосы света. Я разглядываю это воплощенное одиночество, и на меня накатывает печаль. На каминной полке единственная фотография. Джон, но много моложе, с копной огненно-рыжих волос, с ним рядом темноволосая женщина, видимо его жена Майра, а между ними — девочка с пышными чернильно-черными кудряшками, прямо как у ее мамы. Рассмотреть я не успеваю — Джон жестом предлагает мне сесть.

— Вы чего хотите, милочка? Если речь все-таки о земле, тогда нам есть о чем потолковать.

Я, запутавшись, сдвигаю брови.

— Нет, сэр. Я просто хочу спросить про свою маму. Маргарет Боуэн из Кильфеноры мне сказала, что вы ее, возможно, знали.

Он разражается смехом, который быстро переходит в лающий кашель.

— А, ну понятно. Маргарет потихоньку из ума выживает, уже и не помнит, кто откуда родом.

Он уходит на кухню, мы с Найлом слушаем, как он там возится.

— Джон, вам помочь? — спрашивает Найл, но Джон только кряхтит, а потом возвращается с цветастым подносом, на который поставил тарелку диетических сухариков и два стакана с водой.

— Благодарю вас, — говорю я, беру стакан, замечаю на нем грязные потеки. Джон, видимо, почти слеп.

— Скажу вам все как есть, девонька, поскольку вы, похоже, ровным счетом ничего не знаете.

— Буду очень признательна.

— Ирис — моя дочь.

Руки мои перестают метаться, замирают. Все во мне замирает.

— Я ее уже сколько лет не видел, но вон она там. — Он указывает на фотографию над камином.

Я встаю и иду туда на ослабевших ногах. От неожиданности перехватывает дыхание. Вблизи девочка один в один как я. Я понятия не имела — никогда не видела маминых фотографий в этом возрасте. Я возвращаюсь на место, держа фотографию обеими руками, впечатывая кончики пальцев в ее лицо, темную гриву, красное платьице.

— Тут на берегу сфотографировались, — говорит Джон, это тот самый берег, который нам видно из комнаты, прямо у подножия этого широкого склона.

Я прочищаю горло:

— Но тогда, если… если вы — мой дед, почему меня не отправили сюда, к вам?

— А с какой бы это радости?

— Ну… когда мама ушла.

— А она ушла?

Я тупо киваю:

— Мне десять лет было.

Джон горбится еще сильнее. На миг лицо его смягчается, складки разглаживаются, и в водянистых глазках я вижу вспышку подлинного горя.

— А, ну да. Это бремя мое такое, и времена тогда были дурные.

— Расскажете? Очень прошу. Я ничего не знаю о своей семье.

Найл берет мою руку, сжимает. Я пугаюсь — совсем забыла, что он здесь.

Джон распрямляет на коленях старые перекореженные пальцы. Они слегка подрагивают от немощи.

— Майра, моя жена, была вечной странницей. Такую на одном месте поди удержи. А еще она каждый день плавала в океане, ею все парни восхищались, а мне оно было вовсе не по нутру. Ей, понимаете ли, случалось пропасть на несколько дней, я-то себе говорил — ладно, неважно, все равно она моя, милая да диковинная, на такую любой позарится. Но когда родилась наша Ирис, мне втемяшилось в голову, что она от кого-то другого.