В аэропорту Эдинбурга нас встретила молодая пара; вели они себя так, будто появление Найла — это второе пришествие Христа. На базе все читали его работы и знают их досконально — постоянно упоминают на собраниях. (Я в курсе только потому, что Найл иногда приглашает меня, и я участвую в них, надувшись от гордости.) Неделю мы провели в их штаб-квартире, а потом нас отвезли в Национальный парк Кернгормс: там находятся заказники для диких животных, и воздух там благословенно чистый. Насколько я поняла, в деле спасения некоторых видов достигнут сногсшибательный успех, а в деле спасения других — нулевой. Найл сообщил мне, что оно так всегда и будет. Выбор был сделан в пользу самых важных животных, тех, которые нам нужны, у которых есть шанс выжить: признанным безнадежными позволено уходить в прошлое. Интересно, что особенной заботой окружены насекомые: пчелы, осы, бабочки, мотыльки, муравьи, некоторые виды жуков, даже мухи. А также колибри, обезьяны, опоссумы и летучие мыши. Все они участвуют в опылении, а если исчезнет растительность, нам точно крышка.

Вот тут-то наши с Найлом сердца одновременно дают перебой. Спасать отдельные виды только на основании того, что они приносят пользу человечеству, может, решение и практичное, но не с такого ли подхода и начались все проблемы? С нашего необъятного, всеистребляющего эгоизма? А как быть с животными, которые существуют только ради того, чтобы существовать, потому, что миллионы лет эволюции превратили их в живые чудеса?

Этот вопрос я и задаю сегодня; я целый месяц держала язык за зубами, и теперь все головы поворачиваются в мою сторону. Найл рядом со мной, держит под столом мою руку. Они готовы израсходовать на меня толику своего терпения, ведь я же жена профессора Линча.

Джеймс Кэллоуэй, профессор-генетик лет семидесяти, без обиняков отвечает:

— Нас не так много. Нам жизненно важно выстроить приоритеты.

С этим не поспоришь.

Найл стискивает мою руку, это приятно. В последнее время — после того как Ирис родилась мертвой — мы редко дотрагиваемся друг до друга. Мы больше года не занимались любовью, возможно, причина в том, что почти весь этот год мы провели в разлуке, но даже теперь, после воссоединения, мне не удается вообразить себе, как это будет снова. Наши тела разделяет целая вселенная.

И все же сегодня он взял меня за руку и крепко ее сжимает, а это уже немало.

Разговор обращается к будущим миграциям, к тому, как они повлияют на сохранившиеся и еще способные к размножению пары птиц. Генетически они устроены так, что отправляются на поиски пищи, а если пищи нет, странствие становится для них смертельным. Птицы умирают от истощения.

— Профессор Линч писал о том, что вмешательство человека в миграционные схемы способно продлить существование видов, — сообщает Джеймс, председатель собрания.

— Это лишь теория, — бормочет Найл.

— Мы не можем следовать за птицами через весь земной шар, — вклинивается Гарриет Каска: она всегда и всем противоречит. — Масштабы совершенно непредставимые. Нужно поселить птиц таким образом, чтобы потребность в миграциях отпала.

Гарриет — профессор-биолог из Праги, одна ее докторская диссертация посвящена изменениям климата, другая — орнитологии. Она самозабвенно спорит с Найлом, как мне кажется, потому, что он ставит под сомнение ее профессионализм, чего не делает больше никто. Ее теория, что миграции нужно просто пресечь, — предмет их бесконечных споров. Мое мнение по этому вопросу очевидно — и никому не интересно.

— Миграции — исконная часть их натуры, — говорит Найл.

— Это можно изменить, — заявляет Гарриет. — В нынешней ситуации без адаптаций не обойтись. Именно это от них и требуется: только адаптировавшись, можно выжить, как оно всегда и было.

— Мало, что ли, мы заставляли их адаптироваться к нашему варварству?

В этом зале, похоже, все время только это и происходит: они спорят по одним и тем же вопросам, раз за разом, по кругу.

Разговор переходит на полярных крачек, ибо Найл много о них писал и предсказывал, что из всех птиц они проживут дольше всех, потому что научились совершать самые длинные перелеты на всем земном шаре.

— Это не имеет значения, — вступает в разговор еще один биолог, Ольсен Далгард из Дании. — Еще пять — десять лет — и они не смогут преодолевать это расстояние. Никаких источников питания на пути, ничего у них не выйдет.

— Вы не в своем уме, если думаете, что морские хищные птицы проживут дольше других, — обращается Гарриет к Найлу так, будто сейчас начнет заключать ставки. Дольше всех проживут травоядные болотные виды. Те, чья экологическая ниша еще не разрушена. А рыбы больше нет, Найл.

— На самом деле не совсем так, — отвечает он спокойно: с вечным спокойствием, как будто ему все равно, хотя я-то знаю точно: он почти не спит, настолько велик его ужас.

— Практически, — говорит Гарриет.

Найл не возражает, но я-то его знаю. Он верит в то, что крачки будут совершать перелеты, пока это необходимо; если хоть где-то на планете останется пища, они ее найдут.

Я, извинившись, выхожу: устала и хочется подышать. В прихожей ждут теплые сапоги и зимняя куртка. Я одеваюсь и вступаю в мир зимы. Ноги ведут меня к самому просторному загону. Кажется, я правильно расслышала чьи-то слова, что он занимает половину территории парка в четыре с половиной тысячи квадратных километров, при этом весь обнесен одним длиннющим забором. Там живут изумительные животные, не только местные, шотландские: многих изъяли из естественной среды и переселили сюда в попытке спасти от уничтожения. Здесь много лисиц и зайцев, оленей, лесных кошек и рысей, редкие рыжие белки, скрытные мелкие куницы, ежи, барсуки, медведи, лоси; жили здесь и волки, пока последний не умер. Второго такого заказника нет во всем мире, но и его возможности ограниченны. Баланс между хищниками и их добычей неустойчив, а эти представители разных видов — последние.