— Найл, — произношу я, стуча зубами.

Он молчит, я трясу его изо всех сил, пока он не кивает и не хмыкает. Я придумываю, за что его ухватить, и методично тащу нас обоих, рука в руке, вдоль береговой линии, пока мы не оказываемся в месте, где достаточно мелко и можно выбраться.

— Держись за край, — приказываю я ему и, подтянувшись, вылезаю на снег. Холод охренительный. Я с трудом заставляю конечности себя слушаться. — Найл, — говорю я, — мне тебя не вытянуть, вылезай сам.

— Не могу.

— Можешь, я же вылезла.

Я вижу, что Найл пытается, но он промерз, одежда отяжелела от воды.

— Найл, — говорю я. — Постарайся как следует. Не бросай меня.

Он выкарабкивается из воды и — я тащу его обеими руками — умудряется залезть на край. На миг оседает на снег, но я грубо дергаю его за руки.

— Идем, быстрее.

Мы ковыляем вдоль озера, на сей раз держась подальше от края. В подлеске кто-то шуршит, но мы ничего не видим: ни глаз, отражающих свет, ни теней в ночи. Я запираю за нами ворота и, поддерживая, веду мужа по дорожке к нашему домику. Никто не заметил, что мы были в загоне; как будто ничего и не произошло.

Вот разве что мы притащили с собой холод, въевшийся в самые кости.

Я пускаю воду в душе, не слишком горячую, потом помогаю Найлу раздеться. Его сильно трясет, но когда я затаскиваю его под душ, он начинает успокаиваться. Я раздеваюсь, залезаю туда же, обхватываю руками его тело, пытаясь передать все тепло, какое у меня есть.

Немного позже:

— Ты как там?

Он кивает, ладонью прижимает к себе мою голову. Губами мы уткнулись друг другу в плечо.

— Просто ночное купание, да? Для тебя обычное дело.

Я улыбаюсь:

— А то.

— В тебе, видимо, кровь людей-тюленей, — бормочет он.

— Наверное.

— Я по тебе скучал, милая.

— Ая по тебе.

— Зачем ты ушла?

Я отвечаю не сразу.

— Трудно сказать.

— А подумать можешь?

Я передвигаю губы к его шее, прижимаюсь к ней. Делаю попытку.

— Если я остаюсь, — шепчу я, — мне кажется, это во вред.

— А мне кажется, тебе страшно.

Признать это — своего рода облегчение.

— Правда. Мне всегда страшно.

— Всю жизнь так нельзя, любовь моя.

Я сглатываю, вспоминаю щекотание перышка в горле.

— Да, нельзя.

Долго стоит тишина, только вода льется.

— Мой отец задушил человека, — говорю я тихо. — А мать повесилась, набросив веревку на шею. Эдит утонула в жидкости, заполнившей легкие. А я своим телом задушила нашу дочь. Во сне меня что-то душит, а проснувшись, я обнаруживаю, что пытаюсь отнять у тебя воздух. В моей семье что-то надломлено. И сильнее всего — во мне.

Найл долго гладит меня по волосам. А потом произносит, очень отчетливо:

— Ты не задушила нашу дочь своим телом. Она умерла, потому что иногда младенцы гибнут при родах, вот и все. — А потом снова: — Я по тебе скучал.

И нет больше вселенной между нами. Она страшно опасная, эта любовь, однако он прав, не будет в моей жизни места трусости, больше не будет, я не буду ничтожным существом, не буду вести ничтожную жизнь, а потому я нахожу его губы своими, и мы наконец-то просыпаемся, возвращаемся на давно покинутую землю, землю наших тел.

Кажется, что мы не были вместе целую вечность, я крепко цепляюсь за него, а он сжимает меня крепче обычного, его толчки безжалостны, будто цель их — уничтожить внутри меня все остатки цивилизованности, вытолкнуть меня за пределы цивилизации, в варварство, и, освобождаясь от собственного стыда, я кончаю, будто воспарив, подпрыгнув в воздух, оторвавшись от чего-то, попав в места дикие, плодоносные и неподвластные, туда, где не нужно спасаться бегством, где меня ждет покой.

ШОТЛАНДИЯ,

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПАРК КЕРНГОРМС, БАЗА 388.

ЧЕТЫРЕ ГОДА НАЗАД

Мы с Найлом смотрим на нее затаив дыхание. Когда она расправляет, а потом складывает крылья, подобная крылатой богине победы, пульс у меня учащается. Клюв — обычно он у нее оранжевый, под цвет лап, но сейчас серый от зимних холодов — задирается вверх, потом ныряет в куст. Она склевывает одно семечко травы, второе, третье.

Все зрители одновременно испускают вздох облегчения.

— Умничка, — шепчу я.

— Вот видите! — восклицает Гарриет. — Я-то знала. Адаптация.

На лице Найла — никакого выражения; в кои-то веки я понятия не имею, что он думает. Надо отдать ему должное: он никогда не говорил, что птицы не могут адаптироваться, лишь что это может им не понадобиться, если мы им немного поможем. Он пытается получить финансирование на искусственное разведение рыбы в водах Антарктиды, но пока, по его словам, результативнее толкать дерьмо вверх по склону. Все правительства чихать хотели на кормление птиц, если можно разводить рыбу, чтобы кормить людей. Их безразличие ошеломительно.