– Я пригласила его только ради моей дорогой старой принцессы Ирэн, – объясняла леди Монтдор, если люди удивленно приподнимали брови при виде его в столь респектабельном доме. – Никогда не забуду, каким ангелом он был по отношению к нам с Монтдором, когда мы путешествовали по Балканам. Такие вещи не забываются. Да, я знаю, люди говорят, будто он голубой, что бы это ни означало, но, если слушать все, что говорят, кончится тем, что не будешь приглашать вообще никого, и к тому же половина этих слухов, я уверена, распространяется анархистами.

Леди Монтдор обожала любых особ королевской крови. Это было искреннее обожание, совершенно бескорыстное, потому что она любила их в той же степени тогда, когда они отправлялись в изгнание, в какой и тогда, когда они были у власти, и реверанс служил неизменным знаком этой любви. Ее реверансы по причине солидного телосложения не походили на изящное движение пшеницы на ветру. Она оседала, как верблюд, и, поднимаясь, вздымала, как корова, в первую очередь заднюю часть – движение странное и, видимо, болезненное для исполнительницы, выражение лица которой, однако, опровергало эту мысль. Колени у нее трещали, как револьверные выстрелы, но улыбка была божественной.

Я оказалась единственной незамужней женщиной из приглашенных в Монтдор-хаус на обед, который предшествовал танцам. Это был званый обед на сорок персон с очень важными «сэром» и «мадам». По такому случаю гости прибыли минута в минуту, то есть все одновременно, а большая толпа на Парк-лейн была вознаграждена возможностью от души поглазеть на вытянувшиеся в цепочку автомобили. И только я приехала на такси.

Наверху воцарилось долгое ожидание, без коктейлей, и даже самые стойкие из приглашенных – вроде миссис Чэддсли-Корбетт – принялись нервно щебетать, словно их подвергли невыносимому испытанию. Они так и стояли, болтая всякие глупости своими изысканными голосами. Наконец к лорду Монтдору подошел дворецкий и что-то пробормотал, тогда лорд и леди Монтдор спустились в холл принять почетных гостей, тогда как мы, остальные, направляемые Малышом, образовали полукруг. Очень медленно леди Монтдор провела умопомрачительных «сэра» и «мадам» вдоль полукруга, представляя им гостей особым тоном – тихим, благоговейным, но решительным, – так мои тетушки разговаривали в церкви. Затем, торжественно переплетя руки, все четверо отошли прочь и, по-прежнему медленно, через двойные двери прошествовали в столовую, предоставив остальным сориентироваться и последовать за ними. Все это работало как заводной механизм.

Вскоре после обеда, который занял немало времени и стал вершиной, апогеем, подлинной кульминацией хэмптоновского гостеприимства, начали прибывать на бал гости. Леди Монтдор, в золотой парче и многочисленных бриллиантах, включая знаменитую розовую тиару, лорд Монтдор, радушный, благородный, с длинными худыми ногами, одну из которых украшал орден Подвязки, в шелковых чулках и бриджах, с лентой поперек манишки, с болтающейся на груди дюжиной миниатюрных знаков отличия, и Полли в белом платье и ореоле красоты битый час стояли наверху лестницы, пожимая руки гостям, и так восхитительно было видеть обтекающий их поток людей. Леди Монтдор, верная своему слову, пригласила очень мало девушек и еще меньше мамаш. Гости, таким образом, были не слишком молоды и не слишком стары, а находились в блестящем расцвете лет.

Никто не приглашал меня танцевать. Не только девушек, но и молодых людей здесь оказалось очень мало – лишь те, что были надежно закреплены в супружеских дуэтах. Впрочем, меня устраивала роль наблюдателя, и поскольку там не было ни единой души из мне известных, то и стыдиться было нечего. И все же я обрадовалась, когда семейство Алконли с Луизой, Линдой и их мужьями, а также тетя Эмили с Дэви, которые обедали все вместе, появились, как всегда появлялись на вечеринках, без опоздания. Я влилась в их жизнерадостную компанию, и мы заняли позицию в картинной галерее, откуда можно было свободно наблюдать за происходящим. С одной стороны галерея открывалась в бальную залу, а с другой – в комнату, где подавали ужин. В галерее непрестанно появлялись новые лица, но в то же время не собиралась толпа, так что мы имели возможность рассмотреть наряды и украшения наилучшим образом. Позади нас висела картина Корреджо, на которой был изображен святой Себастьян со своим обычным смиренно-радостным выражением лица.

– Какая чушь! – заметил дядя Мэттью. – Этот парень не стал бы так улыбаться: от всех этих поразивших его стрел он бы давно умер!

На противоположной стене висел монтдоровский Боттичелли, за которого дядя Мэттью, как он выразился, не дал бы и семи с половиной шиллингов, а когда Дэви показал ему рисунок Леонардо, тот заявил, что у него руки чешутся схватиться за ластик.

– Я раз видел одну картину, – сказал он, – с изображением шайрских [41] лошадей в снегу. На ней не было ничего, кроме обвалившейся изгороди и трех лошадей. Так вот, будь я богат, купил бы, – глядя на нее, хотя бы чувствуешь, как холодно этим бедным тварям. Если все это барахло считается ценным, то та картина должна была бы стоить целое состояние.

Дядя Мэттью, обычно не выезжавший из дома по вечерам, а особенно на балы, и слышать не хотел о том, чтобы отклонить приглашение в Монтдор-хаус, хотя тетя Сэди, которая знала, какое это для него мучение – бодрствовать после обеда, – сказала:

– Право, дорогой, две наши дочери уже замужем, а две еще не выезжают, нам нет необходимости присутствовать, если ты не хочешь. Полагаю, Соня прекрасно нас поймет.

Но дядя Мэттью мрачно ответил:

– Раз Монтдор приглашает нас на бал, значит, хочет нас там видеть. Думаю, нам следует пойти.

В результате он, стеная, влез в бриджи времен своей молодости, ставшие такими опасно тесными, что он почти не отваживался садиться и лишь стоял, как аист, возле стула тети Сэди. Тетя Сэди же извлекла из банка все свои бриллианты и одолжила часть Линде, а часть – тете Эмили, но и тогда у нее осталось еще довольно много для себя. И вот теперь они весело болтали здесь со своими родственниками и знакомыми по графству, которые приходили и уходили. Даже дядя Мэттью казался вполне довольным, пока не случилось ужасное: его попросили сопровождать к ужину супругу немецкого посла. Случилось это так. Лорд Монтдор, который находился совсем рядом с дядей Мэттью, вдруг в ужасе воскликнул: