Анна достала из тумбочки прописанные семейным доктором Вольфом Пильцером пилюли для сна. Доктор советовал принимать по одной на ночь. Анна высыпала на трясущуюся ладонь горсть, не считая. Закинула их в рот, плеснула в стакан остатки бренди и запила.

Она не хотела просыпаться и не должна была проснуться, предпочтя навсегда остаться в плену воспоминаний и фантазий.

Но все испортила экономка.

Ей не понравилось поведение хозяйки. Она внимательно слушала, что происходит в спальне, пристроившись под дверью.

И когда в спальне стихли стоны и всхлипы, экономка вскрыла своим ключом дверь и влетела в комнату.

Увидев голую хозяйку на постели в разнузданной позе на мокрых простынях, женщина подбежала к ней, послушала дыхание, перевернула и подняла ее, немилосердно отхлестала по бледным, бескровным щекам и заставила выблевать все прямо на пол, бесцеремонно сунув Анне два пальца в рот. Наорала на своего мужа, обозвала его тупым старым хером и погнала прямо в ночь за доктором Пильцером, наказав выломать дверь, если потребуется, но доставить мудака затраханного через десять минут.

Доктор Пильцер явился через восемь минут.

Анну Фишер спасли и откачали, но она не вернулась из своих грез.

Через неделю Анну Фишер по настоянию доктора Пильцера поместили в больницу для душевнобольных.

Там она и скончалась спустя пару лет, так и не вернувшись в реальный мир и не сказав ни слова со дня встречи с мадам Авророй Легран, которую больше в Анрии никто не видел. Лишь на пороге смерти наступило краткое прояснение рассудка, и Анна произнесла короткое: «Я люблю вас обоих», прежде чем навсегда уйти в мир своих воспоминаний.

Кабак назывался «Мокрель». Тот, кто его открыл невесть в какие года, грамотностью не отличался, что в Модере никого не волновало. Да и не прижилось в народе оригинальное название. Кабак был больше известен как «Блевальня», поскольку от местной кухни проносило так, что второй раз заказать закуску осмеливались только на спор. Однако заведение пользовалось популярностью, несмотря на то, что распитие подаваемых в нем напитков было чревато последствиями и огромным риском для жизни. Во-первых, здесь было дешево даже по меркам Модера. Во-вторых, философия модерских пьяниц была проста: необходимая доза алкоголя для оптимистичного восприятия объективной реальности нивелирует его качество, а значит, неизбежно приводит к акции выражения немого протеста против всех тягостей бытия. Что в переводе на общечеловеческий означало «Спьяну жизнь херово видно, а блюется одинаково что с царской водки, что с настоянной на портянках бормотухи Кривой Гретты».

Дед Мартин сидел в компании Таракана и Геда и распивал бутылку фирменной наливки с привкусом олифы — самой дешевой и популярной позиции винной карты «Блевальни». Ценили ее за то, что с трех стопок можно уехать далеко и надолго от скверного бытия. Некоторые новички имели шанс не вернуться вовсе, но Мартин и его приятели были настоящими ветеранами.

За соседним столом играли в карты. Братья Франко и Эстебан нашли себе очередного простака и уже почти обули его до последнего нидера. Мартину было обычно не шибко жаль дурака, который согласился сесть за карты с братьями, но этот почему-то вызывал у Деда сочувствие. Может, потому, что Мартин никогда его раньше не видел. Наверняка очередной бедолага из пригорода или ближайшей деревни, которого поманили большие возможности большого города. Основная масса таких и оседает в Модере, и им крупно повезет, если устроятся чернорабочим или грузчиком в порту. А может, потому, что парень оказался шумным в хорошем смысле. Едва он вошел в «Блевальню», как умудрился поднять настроение обычно мрачной клиентуре.

Вот только выбрал компанию Эстебана и Франко, которые быстро взяли его на слабо и достали карты. Даже обрабатывали по примитивной и всем давно известной схеме, но азарт — дело такое. Когда затмевает башку, ничего не попишешь, а братья на азарте играли мастерски.

Все закончилось прозаически и предсказуемо, когда компания Деда распила по шестой. Только слепой бы не заметил, что у Франко последний час на руках всегда старшая комбинация, а Эстебан почти всегда угадывает, когда оппонент блефует. И только идиот не понял бы, что столпившиеся вокруг «посторонние и случайные» зрители с самого начала подают братьям условные знаки.

Франко наложил лапы на банк, однако парень внезапно вскочил, бросая карты.

— Наебщики! — взвыл он.

Сделалось тихо, хоть в «Блевальне» особо шумно никогда и не было.

— Я видал, как ты туза вытащил!

Сделалось еще тише. Франко скрипнул стулом, встал. Альбарец был выше и крупнее незадачливого картежника и источал настоящую угрозу. Эстебан с самодовольной ухмылкой остался сидеть, откинувшись на спинку. Мартин непроизвольно сгорбился и опустил голову к столу, предчувствуя недоброе. Даже Таракан, обычно относившийся к кабацким потасовкам как к развлечению, стушевался и забормотал что-то неразборчивое заплетающимся языком. Гед никак не отреагировал — он уже клевал носом.

— Ты обвиняешь меня? — спокойно спросил Франко. — При свидетелях? А ну-ка, estimados senores, — он поддернул рукава и вскинул руки, — кто-нибудь видит у меня лишнего туза?

Сеньоры забормотали и отрицательно завертели головами. Парень несколько утратил свой запал, но злости в нем только прибавилось.

— Todo es justo, amigo, — сказал Эстебан. Менншинский он знал не хуже брата, но предпочитал демонстрировать свои корни. — Eres solo unperdedor.

— Че сказал? — насторожился парень. — Я нихера не понимаю, чего он лопочет!