— Тебя! Она!

Петя, мгновенно побледнев, рванулся к телефону.

— Я… слушаю…

— Петя! Ты?.. Петя… — будто срываясь с высоты, прозвучал до боли знакомый голос. — Это я… я… Галина! Милый! Ты узнал меня?

— Я сегодня снова ходил по вашему кварталу… искал тебя… — ответил он прерывающимся голосом, словно оглушенный бурным биением сердца. Он ощущал себя самого так, будто уже бежал навстречу Галине. Он слышал в трубке и ее смятенное дыхание и почему-то представлял ее сейчас в том же платье и такой же ослепительной, какой он увидел ее на Манежной площади в дни Всемирного фестиваля.

— Петя… я была больна и не могла…

— Больна?! — ужаснулся Петя. — А я не знал!.. Тебе было плохо, милая, родная… а я ничего не знал!..

— Ну не надо, не надо! Я же говорю сейчас с тобой… и мне так хочется жить!.. Слушай… — Голос ее вдруг зазвучал серьезно. — Слушай… Ты будешь сейчас дома?

— Да, конечно!.. А что, дорогая?

— Пожалуйста, будь дома! — торопливо сказала Галина. — Скоро я тебе еще что-то скажу!..

И снова, безмерно поразив Петю, Галина вдруг замолчала.

— Я слушаю! — испуганно крикнул в трубку Петя и повернулся к матери, бледный и растерянный. — Что случилось?.. Почему-то разговор прервался… и так сразу… только что я говорил с ней… и вот опять…

— А вдруг ей плохо стало от волнения… да ведь и болела же она… — осторожно заметила Марья Григорьевна, тоже не понимая, почему вдруг прервался этот разговор.

— Я позвоню ей! — почти крикнул Петя и нервно, дрожащей рукой набрал номер ее телефона.

— Галина… Галиночка, это я!

Но у Сковородиных никто не ответил. Несколько минут мать с сыном, пораженные, сидели около телефона. Потом Петя вскочил с места.

— Я поеду к ней!

За дверью, на площадке кто-то прерывисто позвонил.

Петя метнулся вперед, отворил дверь — и замер: на пороге стояла Галина. Она была в знакомой ему синей шубке и белой пушистой шапочке, но в ней самой все было как-то щемяще ново: маленькое, словно бескровное, почти детское лицо — так оно осунулось, дрожащие губы и большие, в темных кругах глаза, настолько переполненные непролившимися тяжелыми слезами, что даже их знакомый блеск словно утонул в этой слезной мгле.

Она хотела что-то сказать, но слезы наконец хлынули, залили лицо, и Петя, впервые забыв о присутствии матери, прижал ее к себе. Потом снял с нее синюю шубку, провел в комнату, посадил в кресло около письменного стола и только тут нежно сказал ей:

— Ну, успокойся… милая, любовь моя!

Он сел с ней рядом и, забыв обо всем, оба заговорили то шепотком, то вскрикивая, то умолкая, чтобы вновь и вновь смотреть в глаза друг другу.

«Лучше им остаться одним», — решила про себя Марья Григорьевна, тихо надела пальто в передней и бесшумно вышла.

«Им о многом надо поговорить, — продолжала она свои думы, неторопливо шагая по улице. — Но как Галина изменилась… просто узнать нельзя!.. И не только от болезни, а и душевная встряска ей дала себя знать!.. Уж кто-кто, а она-то уж не бывала никогда заплаканной или жалкой… А теперь, вот поди ж ты, — до чего она слабенькая и беспомощная…»

Напоследок Марья Григорьевна зашла в кондитерскую и купила миндальных пирожных.

«Уж, поди, переговорили обо всем, можно и чайку попить», — подумала она с ласковой усмешкой и заторопилась домой. Но едва она вошла, как Петя объявил:

— Мама, мы уходим. Я провожу Галину.

Петя, однако, вернулся гораздо скорее, чем можно было ожидать.

— А ты скоро вернулся, сынок! — сказала втайне довольная мать.

— Так ведь я сразу взял такси, довез Галину до дому, поднялся вместе с ней на их седьмой этаж, отворил ей дверь в квартиру… и пошел себе домой, — пояснил Петя.

— Значит, ты к ним и не…

— Конечно, не заходил, — сразу понял Петя, и лицо его вдруг приняло выражение непреклонной гордости и решимости. — Зачем я буду к ним заходить? Пусть Сковородин обратится ко мне и вообще ко всей нашей бригаде как к равным, вот тогда я войду в их дом…

— Но пока-то как же вы оба…

— Мы с Галиной?.. Ей, во-первых, сейчас опять известны часы моей работы на всю неделю, а также и когда лучше мне позвонить. Теперь она уже не смутится, если твой голос услышит, мама (он тихо, но уверенно улыбнулся). Теперь у нас с ней все прояснилось, мы все решили…

Будь бы жив сейчас Николай Мельников, едва ли бы он упрекнул за что-нибудь своего сына, — больше того, он гордился бы им. Так зачем же ей, матери, предаваться лишним тревогам за сына? Сын… Еще недавно она любила называть его «сынок, сыночек», а теперь вернее надо называть его: сын, взрослый, возмужавший ее сын.